С ним и его односельцем, тоже уличным торговцем Ильей Васютиным сидел я в харчевне за чаем и заговорил о Толстом.

   -- Этого Толстого, -- отозвался Кузнецов, -- и не поймешь, что он за человек был: пророк не пророк, а знал все, что случится. Вот революция... ведь он за десять лет вперед предсказал ее, и какое время обозначил, в такое она и пришла. Тогда много в газетах писали об этом. Ну, понятно, не ворожей и не гадатель был он, чтобы там по картам или еще каким другим средствием предсказывать, а дано было ему откровение от природы знать будущее. Вот и приходили к нему люди спрашивать про свою жизнь -- чего, мол, нам ждать: худа или добра. И отец мой ездил к нему, только не пришлось посоветоваться с ним: он больной лежал в постеле и никого к нему не допускали. И очень жалел отец, что не повидался с Толстым.

   -- О чем же хотел посоветоваться отец с Толстым? -- спросил я.

   -- Не знаю, -- ответил Кузнецов, -- отец никому про это не говорил. Рассказывал только, как в Ясную Поляну приехал и как дали ему пообедать. "Приняли, говорит, хорошо, не расспрашивали, какие, собственно, у меня дела к Толстому, а только сказали: больной, лежит в постеле, доктора запретили тревожить". Отец пообедал и поехал домой.

   -- А вот Пушкин, -- сказал я, -- как думаешь о нем? Ведь он не ниже Толстого будет?

   -- Пушкин сюда не подходит, -- заметил Васютин. -- Пушкина дело другое было.

   -- Это верно, -- подтвердил Кузнецов. -- Пушкина дело особенное было. Пушкин стихи писал, а Толстой народ учил, вроде как проповедник. Ну, и он писал, только не стихи.

   Пушкин тоже очень разумный был, а кто из них выше поднялся -- Толстой или Пушкин, -- определить не могу. Не нам об этом судить: на это нашего ума не хватит. А вот историю про Пушкина слышал, как жена уложила его в земляную постелю на веки вечные, так это, действительно, подлее подлого она поступила.

   Тут видишь, красота ейная Пушкина погубила. Собственно, через красоту он и женился на ней. Ну, красота красотой, только в голове у нее ветер погуливал: любила она по балам и маскарадам шататься. А это дело известное, добра от него не жди. Человек от рук отобьется, и только одна глупость у него будет на уме. Тоже вот и она так-то. Стала ездить на эти балы, и сейчас целый хвост ухажеров начал волочиться за ней. Только настоящих не было, а все сволочь, шаромыжники.

   А тут появился один полковник -- не чета им: собой красавец и в карманах у него густо. И живо отшиб от нее эту мелюзгу, всю эту поганую шантрапу. Денег не жалел. Эти брильянты, серьги, кольца...

   -- Позвольте спросить: какая марка?

   -- Тыща рублей!

   Он сейчас портмонет из кармана вытащит:

   -- Получай! -- и ей в подарок.

   А той приятно и лестно. А полковник свое дело знает. Сперва эти брильянты, после того говорит:

   -- Едем в ресторан первого разряда в отдельном кабинете ужинать.

   Она было помялась, потом согласилась.

   Он и закатил ужин в двести рублей. Шинпанское тут, наливка, коньяк. Он ей бокальчик шинпанского преподнес. Она выпила. Он ей другой и третий. Она и опьянела. А пьяная баба какой человек? Ну, с этой поры она и стала его любовница.

   А Пушкин ничего не знает. Он думал, как она была взята из хорошего дома, так и поведение ее будет хорошее. А на деле оказалось поведение ее развратное. И вот идет раз Пушкин на бал и встретился там с тем полковником. Ну, попервоначалу умный разговор повели, только под конец заспорили о каких-то предметах. Ну уж, конечно, где там полковнику с Пушкиным спорить?!.. Пушкин совсем заклевал его. А тот и не знает, что ему сказать. И взяла тут полковника досада. Вот он и говорит:

   -- И чего ты ставишь себя так высоко? Ведь твоя жена вот в таких-то смыслах.

   Ну, одним словом, обозвал ее развратного поведения женщиной. Пушкин тут и

   залети ему в ухо. А полковник говорит:

   -- Кулаками не поможешь, давай стреляться.

   А Пушкину только это и надо.

   -- Понятно, говорит, станем стреляться: тут дело кровавое.

   Вот и вышли один против другого. Полковник и убил Пушкина. А жена что? Убил и убил. Ей лишь бы брильянты. Ну, нашелся такой, который содержал ее. Может, тот же полковник.

   -- И я слышал эту историю, -- сказал Васютин, -- только по-иному она рассказывается. Бриллианты не при чем были, а сама она на шею полковнику повесилась.

   -- Ну, ладно, -- возразил Кузнецов, собираясь уходить. -- Как бы там ни было, а все же полковник убил Пушкина.

   Когда он ушел, я спросил Васютина:

   -- Правда ли, что отец Алексея ездил к Толстому?

   -- Правда, -- ответил тот. -- Сам он рассказывал. А ты знаешь, кто был Алешкин отец?

   -- Откуда я могу знать? Я ни разу не видел его.

   -- "Деловой" он был. По "сухому" и по "мокрому" делу работал.

   "Деловой" на острожном жаргоне -- вор, грабитель, разбойник, смотря по делу, т. е. по преступлению: "сухое дело" -- кража, "мокрое дело" -- убийство ради грабежа.

   -- Его все боялись в селе, -- продолжал Васютин. -- Отчаюга был, а посмотрел бы на него и не сказал бы, что он бандит: собой красивый, одевался хорошо, а начнет говорить -- все так резонно выходит. Как началась германская война, его потребовали на фронт. "Ну, говорит, прощайте, братцы, чует мое сердце -- не вернуться мне до мой. Не поминайте лихом!" -- И верно, не вернулся, убили. И никто не пожалел, а все говорили: "Одним вором меньше стало на свете". А к Толстому он, правда, ездил. Он и с Толстым сумел бы поговорить.

   Апрель 1922 г.

   Нет ничего удивительного в том, что отец рассказчика, Кузнецова, будучи вором, а может быть, и убийцей, ездил к Толстому "посоветоваться", вероятно, "на счет своей жизни", потому что хождение к Толстому, особенно после его отлучения от церкви, приняло чуть не эпидемический характер как для людей образованных, так и для людей из народной темной массы. Не все, конечно, шли к нему с одинаковой целью. Одним, действительно, надо было разрешить то или иное религиозное или вообще какое-нибудь жизненное сомнение, но больше всего направлялись в Ясную Поляну ради простого любопытства -- "посмотреть на Толстого", поговорить с ним только для того, чтобы потом рассказать об этом в кругу своих знакомых или "поделиться своими впечатлениями" на страницах газет, журналов и, по обыкновению, приписать Толстому то, что он не говорил и не делал. Шли к нему люди и со специальной целью "урвать" хоть малую толику из его богатства, выпросить "деньжат на свою нужду" и, в случае неудачи, оболгать, обесславить его. И вся эта многочисленная рать "паломников", возвращаясь домой, сеяла на пути своего шествия множество всевозможных рассказов о Толстом, которые потом послужили материалом для легенд о нем.

Лев Толстой и американцы

   Николай Воеводин, парень двадцати пяти лет, с огненно-рыжими волосами и веснуща-тым лицом, довольно часто встречался мне в харчевне, но познакомиться нам как-то не удавалось вплоть до того момента, когда он и Гаврилыч, здоровенный мужчина лет пятидесяти с черной кудлатой бородой и большим орлиным носом, прозванный Змеем Горыны-чем, не обратился ко мне, как к "бывшему учителю", за разрешением вопроса о том, как надо правильно писать: "ездию" или "езжу".

   Воеводин утверждал, что "самое верное будет "ездию", потому что все так говорят", а Гаврилыч доказывал, что "правильнее правильного" будет "езжу", по той причине, что так говорят образованные люди, так и в книгах печатают.

   Когда спор был разрешен мною в пользу Гаврилыча, Воеводин, приглаживая пятерней огнистые волосы, проговорил:

   -- Значит, мне еще надо мозгами поработать, чтобы правильно произносить слова.