Константин Большаков
Перчатки
Между писем, между бумажек со стихами,
В столе, о запах волнующий и сладкий,
Цветя давно распустившимися духами,
Лежат белые замшевые перчатки.
Дни становятся как-то короче,
Вспомнив запах гвоздики Coty и кожи,
И тогда, тогда из этой последней ночи
Твои глаза взглянули по новому и строже.
О, белый ангел, всколыхнувший крыльями
Ночь, в которую закуталась душа,
Проходишь ставшими сказками былями
По строчкам стихов, спеша и спеша.
Уже никогда не коснуться ресницам
Под пудрой румянцем пылающих щек,
Но то же и то же приснится, —
Никогда, никогда не буду одинок.
В час, когда пьют поцелуи
Пурпурный атлас чьих-то влажных губ,
Знаешь ли сердце как ликует
При громе архангельских труб.
Это они пропели встречу, —
В передней лязгнул палаш,
О, лунной медью рожденный вечер,
Радость родивший, он — наш.
Звякнут усталые шпоры
И задушатся в ласках ковра,
Все это было, все это так скоро,
Так близко, кажется, только вчера.
О, губы, воспетые столькими стихами,
Запах гвоздики пряный и сладкий…
У меня в столе, между писем, между бумажек со стихами
Лежат белые замшевые перчатки.
Мария Калмыкова
Литературные острова
Десять лет
Десятилетний кусок литературы в пятнах парадоксальности. В хрустальный звон эстетов вмесился хриплый рев революции, под развесистым басом космистов гнездится фальцет имажинистов, на фоне единых переживаний — дробное многоточие школ. Но только крупные льдины выживают в стихийном движении ледохода, все мелкое затирается и не воскресает. На горизонте нашей эпохи пять разнородных Колумбов, открывших свои большие и малые Америки. Из стана эстетов в хрустальный рупор пропел Константин Большаков. Хрупкая песня тонкими иглами вкалывалась в сердца и размножала подражателей. Затянутый в корсеты образов, пропитанный духами эстетизма и с «сердцем в перчатке», он был соблазнителен и сделался метром. Тонкий шприц Большакова впрыснул в кровь литературы хрусталь и капризность.
Впетличив в сердце гвоздичной крови,
Синеозерит усталым взором бульвар.
Новый уклон Большакова — в сторону мудрости и рассуждений. Это красиво, но опасно. Нужно много силы, чтобы перешагнуть через трясины маразма и не «охрипнуть» от низкой температуры.
Соловьистый Шершеневич неизлечимый лирик. Его лирическая бацилла пролезает в душу и воспаляет читателя. Возле бурных морей Маяковского раскидались его мелкие лужицы, от которых пахло всеми маэстрами, но он не унывал; коробейником счастья шагал от сердца к сердцу и раздавал свои дешевые, но милые, ленты. Рожденный в дворцах футуризма, он просился к престолу Жизни:
Пропустите к престолу шута-поклонника,
Сегодня я — гаер, а завтра — святой.
Что это время застыло у подоконника?
Я его трону за локон седой.
Но времени он не тронул и оно не застывало. Горячей лавой мчалось оно вперед и смывало всякую ложь и пустословие. Теснимый мастодонтами, он оставил «дом отчий» и, прислонившись в кануре имажинизма, скорбно пропел трогательный реквием отходящей сентиментальной эстетике:
Мы — последние в нашей касте,
И жить нам недолгий срок.
Мы — коробейники счастья,
Кустари задушевных строк…
Эта пьеска причисляет его к лику «святых».
Большой и неорганизованный Василий Каменский разбил в куски свои колокола неумелым боем, но все, о чем не дозвенел колоколами, он допел голосом:
Зачнем с низовья хватать царапать!
Слепая стерва — не попадайся! Ввва!
С кумачевой душой, с разбойным буем шатается парнем по литературе и заколачивает свои несуразные клинья то направо, то налево. Одевается в малиновую народность, носит противный колпак «звучальности», буянит горлачит, потешается. Ничего целого не дал, но босая Русь долго будет натыкаться в траве на его медные куски и прислушиваться к их звону.
По миру расползаются два слова, приводящие в трепет:
Этот золотой монумент нашего века виден далеко в веках.
Мой крик в граните времени выбит
И будет греметь и гремит,
Оттого, что в сердце, выжженном, как Египет,
Есть тысяча тысяч пирамид!
Маяковский — это литературная Мекка.
Комментарии излишни.
На мир наваливается еще одно тяжелое имя: Вадим Баян. Жутким месяцем из за позднего горизонта вылез этот великан и «железным хоботом ума» «перещупал все грядущие эпохи»,
Чтоб в рупор вечности заржали все грома.
Огромной рукой выволок за собой караван космистов и бросил их, как дрожжи, в гущу умов, которая уже начинает бродить.
В рецепт космизма вмесил уранизм, хронизм и лиризм и роет новое русло для литературы.
Трудно сказать, во что развернется его концерт «на клавишах веков», но эта «Гималайская громада» ведет жуткое наступление на мир.
Громами затопаю по мостовой тысячелетий,
С миром в котомке… — пророк… один…
