Только бы Оливье… Я наблюдаю за братом: он тоже принюхивается, хмурится.

— А дождя ведь так и не было, — произносит отец, но слова его падают в пустоту. Никто не отзывается. Мама мрачно смотрит на него. Такого тяжелого ужина у нас еще не было.

Но отец ничего не замечает. Он счастлив. В душе он ликует, и это видно по его сияющим глазам. Он с аппетитом ест, примирившись с общим молчанием: ему не хотят отвечать, ну и не надо, внутренне он все равно ликует.

Выходит, он действительно сунул тогда Мануэле записку? Вполне возможно. Попросил ее о свидании? Ручаться не могу, но мы в нашей семье приучены истолковывать любые знаки и жесты.

Значит, он встречался с нею. Значит, это ее духами пахнет от него, и Оливье сейчас как раз старается понять, так ли это. Ну, а мама, хоть и не открывает рта, тем не менее ведет какой-то внутренний монолог, и раза два ее губы трогает саркастическая улыбка.

Отец складывает салфетку и идет к себе в кабинет, а я понимаю, что брат в таком состоянии, что сейчас кинется за ним. Я смотрю на него взглядом гипнотизера и повторяю про себя: «Только бы он туда не пошел…» И Оливье останавливается перед кабинетом. Проходя мимо, я шепчу ему:

— Сейчас же иди ко мне в кабинет, — а сама, как всегда по средам, принимаюсь убирать со стола. Мама делает вид, будто хочет мне помочь, но, покачнувшись, хватается за стул; я отвожу ее к креслу, а она бормочет:

— Опять голова закружилась…

Притворяется? По пути на кухню, где мне предстоит вымыть посуду, я включаю телевизор. Даже не знаю, на кого я злюсь больше — на отца или на Мануэлу.

Поднимаюсь к себе: Оливье разлегся на моей кровати и даже башмаки не удосужился снять. Пиджак валяется на полу — брат кинул его через всю комнату на стул, но не попал.

— Чего надо? — спрашивает враждебно Оливье.

— Поговорить с тобой.

— На какой предмет?

— Сам знаешь. Постарайся успокоиться. Нельзя жить в таком нервном напряжении.

— А что, по мне заметно?

По правде сказать, сейчас, лежа на моей кровати, он выглядит совершенно спокойным, но это спокойствие как раз и пугает меня.

— Не воспринимай ты эту историю так трагически.

— Ты имеешь в виду эту старую сволочь?

Выходит, брат пришел к тому же выводу, что и я. Верней, предполагает то же самое.

— Ты отца так называешь?

— Интересно, а как бы ты назвала его, окажись ты на моем месте? Я их застукал.

— Что ты несешь?

— Это правда. Я уже начал подозревать. А вчера заметил, как они переглядываются с заговорщическим видом, и Мануэла вдобавок попросила меня не приходить к ней.

— И как же тебе удалось их встретить?

— Да никак. Я следил за Мануэлой. Я знал, что они с Пилар встречаются в ресторане на авеню Ваграм. Без нескольких минут час Мануэла вошла туда. Раньше по средам, поев, они ходили по магазинам или шли в кино. На этот раз, выйдя около двух из ресторана, они направились к площади Звезды и там, хихикая, расстались. Мануэла спустилась в метро. Я был на мопеде и не мог последовать за нею. Но тут меня осенило, и я понесся к станции «Орлеанская застава», она рядом с конторой отца. Он действительно топтался там и поглядывал на часы — ждал ее.

— Он тебя не видел?

— Нет. Наверно, нет. Впрочем, мне наплевать, даже если видел. Мануэла вышла из метро, они о чем-то пошушукались и пошли по авеню генерала Леклерка. — Оливье вскакивает; чувствуется, что ему необходимо разрядиться в движении. — Теперь-то понимаешь? А уж хвост он перед ней распускал, как молоденький, и все норовил за ручку ее взять. Они остановились перед маленькой гостиницей, и отец со смущенным видом наклонился к Мануэле и что-то зашептал.

— И они туда вошли?

— Да.

— А ты уехал?

— А ты считаешь, я должен был торчать там, пока они в нескольких десятках метрах от меня занимались своими гнусностями? Ладно, пусть она только придет! И этот сукин сын тоже свое получит.

— Оливье, он же твой отец!

Глупая реплика, и Оливье еще заострил ее глупость.

— Ах, так он по-отцовски переспал с моей девушкой?

Брат разъярен. Он может выкинуть все, что угодно. Боюсь, как бы он не ринулся вниз и не устроил скандал.

— Ты что, действительно так любишь ее?

— Да.

— Даже теперь, после того как…

— Даже после! — угрожающим тоном отрезает он.

— Но ты же должен понимать, что из этой вашей любви ничего не выйдет.

— А из любви, значит, должно что-то выйти? И ты думаешь, что из твоей любви с профессором что-нибудь выйдет?

— Так ты знаешь? — ошеломленно протянула я.

— Давно уже. Больше полугода.

— Кто тебе натрепал?

— Так получилось, что я месяца два ходил с одной девчонкой, медицинской сестрой из Бруссе. Она спросила, не твой ли я брат. Вид у нее при этом был такой загадочный, что у меня появилось подозрение, и я не отставал от нее, пока она мне все не выложила.

— Как ее зовут?

— Валери Сен. Она из кардиологии. Их шеф дружит с твоим и вместе с ним делает какие-то работы.

— Знаю.

— Так что понимаешь, почему я был уверен, что ты станешь его защищать?

Он имеет в виду отца. Не знаю даже, что ему ответить. И что думать.

— Уверяю тебя, Оливье, это совершенно разные вещи.

— Ну, разумеется!

— Как ты вообще можешь сравнивать?

— Ты, видно, забыла, что ради него бросила молодого врача, не помню его фамилию. — Он и про мою связь с Ропаром знает. — Все эти старикашки — сволочи, а девицы, которые за ними бегают, — шлюхи!

— Оливье!

— Что Оливье?

И я вдруг заревела. В последний раз Оливье видел меня плачущей, когда я была еще девчонкой. Он смешался, пробормотал:

— Ну ладно, извини.

Руки за спину, он ходит по комнате, а под нами, у себя в кабинете, отец наверняка слышит его шаги и отзвуки нашего жаркого спора. Оливье бросает:

— Ты свободна. Живешь как хочешь.

— Постарайся хотя бы маму не вмешивать.

— Неужели ты думаешь, что она знает меньше твоего?

— С чего ты взял?

— Ты полагаешь, она не заметила, как отец встал с постели и поперся на третий этаж, чтобы подслушивать у нас под дверью? А сегодня не поняла по его роже, хоть и была пьяна, что он пришел не со службы? Идиот, он же даже не подозревает, что от него разит духами!

— Почему же она ничего не сказала?

— Она никогда ничего не говорит. Копит. Ждет своего часа.

— Ты думаешь, она хочет подать на развод?

— Нет.

— Тогда что же?

— Первым делом она выгонит Мануэлу, а тогда мне придется раздобыть денег и уйти вместе с нею. Я не остановлюсь даже перед кражей.

Я утираю глаза. В голове шумит, и я открываю окошко, чтобы впустить капельку свежего воздуха.

— Ну вот, теперь ты все знаешь. Только, ради бога, не беспокойся за меня. Я уже не мальчик.

Да, ему уже девятнадцать. Правда, и мне всего двадцать один.

— Спокойной ночи, Оливье.

— Спокойной ночи, Лора. Постарайся уснуть. Прими снотворное.

— Спасибо. Ты тоже.

У меня такое чувство, что ему не хочется уходить от меня, что между нами возникла какая-то новая связь. Но все-таки он уходит и поднимается на чердак в свою так называемую лабораторию.

Спуститься в гостиную к маме, одиноко сидящей у телевизора, у меня не хватило духа. Сегодня мне не хочется видеть ни ее, ни отца. Все, что могла, я сделала. И если у меня ничего не получилось, то это уж не моя вина.

Я принимаю одну, потом вторую таблетку снотворного — так вернее, что засну. Совершаю вечерний туалет, гашу свет и ложусь.

Проспала я довольно долго, часа три, если не больше, и проснулась от жизнерадостных воплей у калитки. Молодые парни со смехом что-то кричат по-испански.

Мануэла не приехала с последним автобусом. Такое уже бывало. Она нашла попутчиков, которые подбросили ее до дома; все они в хорошем настроении и, видимо, навеселе. Она уже у дверей, а они все никак не уймутся, кричат. Наконец взревел мотор, и машина уехала.

Спустился ли Оливье, чтобы встретить ее? Зажигаю свет и смотрю на часы: двадцать пять третьего.