Я нахожу свободное место с краю и смотрю фильм, в котором влюбленным приходится преодолевать все мыслимые препятствия. Само собой, в конце они соединяются.

Так, может, именно ради такого конца и сидят сотни людей в темном зале?

После кино я гуляю по Елисейским Полям, разглядываю витрины. Дождь перестал. И сразу же на тротуарах не протолкнуться.

Захожу поесть в ресторан самообслуживания на улице Берри. Держу тарелку и стакан, ищу, куда бы сесть, наконец пристраиваюсь напротив молоденькой девушки, лет шестнадцати, не больше. На ее растерянном личике отчаяние, смятение. И все время, пока я ем, она едва удерживается, чтобы не расплакаться, и всякий раз, когда я взглядываю на нее, смущенно отворачивается.

Оливье, видимо, вернулся очень поздно. Я его не слышала.

Понедельник, 12 ноября, у меня на календарике отмечен крестиком. Это означает, что Стефан оставил меня вечером, и мы занимались любовью в желтой комнатке на раскладушке. Я только в мыслях зову его по имени. На самом-то деле даже в минуты близости он остается профессором, и я обращаюсь к нему «месье», как и положено при разговоре с начальником, причем «месье», если можно так выразиться, произносится с большой буквы.

А он все время смотрит на меня с любопытством, словно чего-то не может во мне понять.

— Вы довольны своей жизнью? — Он видит, что я колеблюсь. — Не бойтесь, говорите откровенно.

— Здесь, на работе, я очень счастлива.

— А вне работы?

— Дома с родителями все не так. Мне часто кажется, что я задыхаюсь.

— Они у вас строгие?

— Не в этом дело. У нас все друг за другом следят. И я тоже иногда ловлю себя на этом.

— А вам не хочется иметь семью, детей?

— Нет, — твердо отвечаю я, глядя ему в лицо.

— Ваша мама несчастлива?

— Отец тоже.

У Шимека сильный иностранный акцент, хотя он уже давно живет во Франции. Его живое лицо изрезано тонкими, глубокими морщинами. Он говорит со мной, а я вдруг вижу эту ситуацию совсем по-другому: он — отец, пытающийся побеседовать по душам с дочерью. Но мой отец таких попыток даже не делал. Он лишь удивленно смотрел на меня, словно не мог взять в толк моего поведения.

— Короче, вы не собираетесь выходить замуж? — с некоторой иронией в голосе заключает профессор.

Он не верит в это. Думает, что однажды я встречу мужчину, который мне понравится, и выйду за него. Но ему незачем знать, что если бы я захотела, то Жиль Ропар женился бы на мне, а не захотела я только из-за него.

Совершенно неожиданно я вспоминаю тетю Ирис и думаю о том, как одиноко ей в квартире на площади Сен-Жорж. Работает она в крупном рекламном бюро на Елисейских Полях.

Она была любовницей своего шефа, молодого, дерзкого, которому все удавалось как бы шутя. Он очень рано женился, но жил раздельно с женой. Короче, этакий элегантный парижанин, всюду бывает, и женщины, стоит ему захотеть, так и падают к нему в объятия. Не знаю, ревновала ли его тетя Ирис или же довольствовалась отведенным ей местом в его жизни, уверенная, что он все равно возвратится к ней.

Он скоропостижно умер: упал на пороге кабинета, словно сраженный молнией. Было ему сорок два года. С тех пор тетя осталась одна. Сейчас ей около сорока. По-настоящему она даже не вдова и продолжает работать в том же бюро, хотя вся дирекция там сменилась.

Она самая славная из моих тетушек, которым их родители дали претенциозные имена — Альберта, Ирис, Бландина, Марион. Единственного мальчика, который сейчас руководит шоколадной фабрикой Пуляра, назвали Фабьеном. Интересно, кто выбирал эти имена, генерал или его супруга?

Мне хотелось бы подружиться с тетей Ирис, иногда заглядывать к ней в гости; я ведь у нее ни разу не была. Думаю, мы сошлись бы с нею. Она младшая из сестер Пико. Раза два в год Ирис приезжает к нам на своей желтой малолитражке.

Мама ее не любит. По-моему, она не любит ни одну из сестер, поэтому я так плохо знаю своих родственников. Остальные навещают друг друга, даже Альберта, когда приезжает из Страсбурга в Париж, и Марион, жена морского офицера, живущая в Тулоне.

Была ли тетя Ирис счастлива? И счастлива ли сейчас? Недавно я встретила ее на улице. Но она меня не видела, а я не решилась подойти к ней. Ирис похудела, черты ее заострились, и от этого она стала похожа на мою маму.

— Странная вы девушка, Лора.

Шимек редко называет меня по имени. Его маленькие глазки лукаво поблескивают, и, как всегда, непонятно, посмеивается он или говорит серьезно. Но, по-моему, не посмеивается, скорей, растроган.

— Ну что ж, посмотрим, что вам уготовит судьба.

У мамы продолжаются «девятины», и вечером во вторник от нее попахивает уже не вином, а то ли коньяком, то ли виски. Этих напитков дома у нас не держат, так что, я думаю, она съездила на машине в Живри или Версаль и купила несколько бутылок.

Встает она теперь все позже. Во вторник я поднялась очень рано и думала, что буду первой. Но вхожу в кухню и вижу там отца. Поклясться, конечно, не могу, но мне показалось, что он передал Мануэле записку. Она, во всяком случае, сунула за вырез платья сложенную бумажку.

— Сегодня подадите мне на завтрак апельсиновый джем, — для отвода глаз произносит отец.

Бедняга! В его-то годы прибегать к таким детским хитростям!

Я наливаю себе кофе и говорю, что гренков не нужно. Мне не хочется есть. Однако в столовую иду и сажусь напротив отца.

— Западный ветер подул, — замечает он. — Надо ждать дождя.

Я киваю и пристально смотрю на него, а он склоняется над тарелкой. По моим меркам, отец уже стар, и мне странно, что он влюбился. Хотя он всего на год старше профессора. Мне неприятно, что я несправедлива к отцу, но пересилить себя не могу.

Оливье спустился в столовую, когда я пошла за мопедом. А когда я приехала к обеду, у мамы были красные веки и ходила она, как лунатик. Не знаю, почему я решила пообедать дома, а не в больничной столовой. Отец обыкновенно ест в каком-нибудь ресторанчике неподалеку от службы, а брат — в университете.

Кажется, у меня появилась потребность наладить контакт с семьей, только вот не удается мне это. Как не удалось найти, куда мама прячет бутылки. Отец, я знаю, тоже искал. И тоже безуспешно. Мама хитрее всех нас.

Вечером я иду на курсы английского языка, занятия там два раза в неделю.

А в среду, как обычно, Мануэла долго валяется в постели. У нее выходной день. Нет, она не спит. Просто лежит, курит, читает испанские романы. А когда внизу наступает тишина, Мануэла спускается в халате поверх ночной рубашки и делает себе большую чашку кофе с молоком.

Убеждена, что она наслаждается каждой минутой утреннего ничегонеделания, а в полдень, принарядившись, идет в Живри на автобус. Обедает она в ресторанчике со своей подругой Пилар, которая состоит в прислугах у крупного промышленника на авеню Поль-Думер. Потом они ходят по магазинам, где-нибудь ужинают, а вечером отправляются на танцы в дансинг «У Эрнандеса» на авеню Терн. Возвращается Мануэла чаще всего последним автобусом, который приходит в Живри в ноль двадцать.

Отец сегодня вернулся позже, чем обычно, в девятом часу; мы ждем его, за стол не садимся.

Ужина мама не приготовила, просто открыла банку консервированного супа и купила холодных мясных закусок. Майонез, и тот в баночке, чего несколько лет назад мама в своем доме не потерпела бы. Правда, чувствует она себя скверно. «Девятины», по всем признакам, идут к концу: долго ей такого не выдержать.

Когда в саду раздается шум подъехавшей машины, мама каким-то не своим голосом замечает:

— Надо же, все-таки вернулся…

Мы с Оливье переглядываемся, и я чувствую, что, как брат ни зол на отца, это его покоробило. Мы уже сидим за столом, и, когда папа входит, я впиваюсь ему взглядом в лицо, а он бормочет:

— Добрый вечер, дети.

Уж не чудится ли мне? Готова поклясться, что от него пахнет духами, а губы распухли, словно он целовался взасос. В глазах озорной блеск. Никогда еще я не видела у него такого выражения. Он прямо-таки утратил чуть ли не всю свою чопорность и важность.