-- Чуть в солнышко не треснул,-- воскликнул он, блаженно жмурясь. Сын узнал в нем Артема Беса -- аграрника -- он сидел с ним когда-то в остроге.
"Как он постарел,-- подумал он, слабо улыбаясь,-- и такой же бестолковый".
Под нестройное пенье "Марсельезы" толпа направилась к церкви. Мужики, палившие в воздух, держали револьверы наготове. А белоглазый с обнаженной шашкой шагал впереди.
-- Граждане, очистите дорогу! -- строго кричал он, хотя впереди никого не было -- белоглазый шагал головным.
И эта босая милиция, и мужики с револьверами, и светлоусый, и все люди, что вышли встречать его, показались Ивану детьми, наивными и беспечными, которые играют в непонятную, но увлекательную игру.
-- Гляди, какая сила! -- восхищенно говорил светлоусый, кивая на толпу: -- Все до единого теперь на нашей стороне, идут с оружием, флагами и никого не боятся... Артюха Бес -- милиция, сашка наголо... И песни поют... за эту песню нас по морде били, помнишь?.. Ты смеешься, Иван? А у меня аж голова идет кругом от радости...
Двенадцать лет назад Осташково громило своего помещика. Вокруг барского дома валялись мужицкие трупы. И трупы мужиков в солдатских шинелях.
Осташковцы первыми пустили красного петуха по уезду. Осташковцы стояли на коленях в снегу, проклиная Ивана, когда главарей секли розгами. И осташковцами была набита тюрьма...
"Чему их научило прошлое, научило ли?" -- думал Иван.
В бородатых лицах он узнавал многих. Да, одни из них были членами братства, зачинщиками смут, потом предателями, другие -- бездомными бродягами по земле. Этот, вот он, светлоусый Петя-шахтер, как кошек, давил стражников. Сейчас он председатель волостного комитета, старшина. Дядя Саша, Богач, степеннейший и рассудительный член братства, по праздникам ставил свечки Александру Невскому, а ночами грабил монопольки и волостные правления. А после "дела" обязательно просил восемь копеек на бублики детям. И при этом очень смущался. Он тоже идет с револьвером в руках, и лицо его торжественно. Тишайший Трынка,-- воды не замутит! -- Трынке поручали поджигать усадьбы черносотенцев, и никто так искусно не справлялся с этим, никто усерднее его не кричал на пожарах, бегая с пустыми ведрами. И в самые суровые дни гонений Трынка оставался бел, как кипень, в глазах начальства. А между тем, это он, под носом охранявших казаков, спалил скотный двор братьев Верецких, в огне погибло полтораста рабочих лошадей. И именно Трынке поручили встретить на станции предателя Ипата Зотова, выпущенного из тюрьмы. Трынка радостно его встретил. Говорят, даже всплакнул, глядя на истомленное лицо Ипата, и трижды поцеловал его. А дней через пять пастушки нашли Ипата в гнилой копани. Не было ссадин, ни подозрительных пятен на теле, в двух шагах валялась бутылка с недопитой водкой, голова по плечи торчала в тине.
-- Глотнул на радости, размяк, водицы захотелось: она же горит, окаянная! -- вот и напился... Ему бы пригоршнями или шапкою черпать, не сообразил. Разве ж можно пьяному человеку подходить к копани?
Так говорили мужики, и приблизительно так думало начальство.
Держа в одной руке жердь с красным бабьим передником, а в другой револьвер, Трынка идет возле Ивана, крича во всю мочь легких:
Холода... што они пировали,
Холода... что в игре биржево,
Они совесть и честь продава-эльле...
Лицо его бездумно, лицо -- сектанта, накрепко чему-то поверившего и застывшего в своей правоте.
"А ведь он не понимает, что поет: холода, биржево,-- какая нелепость",-- думал Иван.
И он невольно оборачивается назад. Через детские головы он видит девушек. Они идут мерно покачиваясь. У некоторых прямо перед лицом, как винтовки у солдат, когда они берут "на-караул", палки с красными флагами. Так же они носили божью мать и крест к покойникам. И "Дружно, товарищи..." они поют по-своему -- протяжно и в нос. Ивану чудится, что девушки поют не революционную песню, а "Господи, явися к нам..." -- церковное песнопение, которое когда-то пелось великим постом, вместо обычных песен. Может быть, оно и теперь поется. Каждая строфа революционной песни заканчивается тем же высоким подвыванием. Но лица девушек неподкупно светлы, как светло и неподкупно ласковое родное небо над ними.
Под прыгающий трезвон толпа приближается к церкви. Из ограды, навстречу ей, выходит другая толпа, с причтом и ладаном. Впереди нее колеблются хоругви. Бородатые и крепкие старики в расстегнутых поддевках, в сапогах с просторными и светлыми голенищами, в сатиновых и чесучевых рубахах, торжественно несут хоругви, подсвечники, запрестольную икону, покрытую полотенцем. Черный, юркий аптекарь прилаживал на канаве фотографический аппарат. Девицы в шелковых косынках и газовых шарфах, в митенках, с зонтиками в руках искали глазами Ивана.
За причтом, в сюртуках, тонких поддевках, шелковых платьях, стародавних пронафталиненных тальмах, в шляпках с птичьими перьями, в шляпках с вишнями и райскими яблочками, в наколках и с открытыми волосами, в рубашках "фантазия", куцых и длиннополых пиджаках, в малороссийских плахтах, шла осташковская интеллигенция и купечество. Дама в кремовом платье держала связку пионов. Дама с золотыми зубами -- икону Серафима Саровского. Две дамы -- красную подушечку "Добро пожаловать".
Пела приближающаяся мужицкая толпа. Пели попы с причтом. Неистовствовали колокола. Изнемогал фотограф. Стадом жеребят бежали к колодцу подростки, истомившиеся на солнцепеке.
И вот две толпы, будто две медленно плывших льдины, столкнулись и застыли в ожидании, в какую сторону поток полой воды загнет края их. Колокола смолкли. Стало слышно дыхание людей. Сморкались, вытирали пот.
-- Ура! -- неожиданно закричал седенький старичок, подбрасывая картуз.
-- Р-ра! -- заревели мужики, потрясая флагами и револьверами. Дамы, через головы попов, стали махать платками. Колокола опять сбесились.
-- Ивану Петровичу -- ура! -- опять закричал старичок, подбрасывая картуз.
-- Р-ра-а!
-- Революции -- ура!
-- Р-ра!.. У нас теперь своя революция,-- р-ра! р-ра!..
-- Храброму воинству -- ра!
-- Р-ра-а!.. Долой войну!.. р-ра-а!..
Подняв на уровень лица крест, священник вышел из толпы, направляясь к Ивану.
-- Да благословит господь бог возвращение ваше, дорогой...
-- Иван Петрович,-- октавой подсказал дьякон.
-- ...дорогой Иван Петрович. Мы...
-- Это лишнее, поп,-- нахмурясь, сказал Иван: -- Я не архирей, чтобы встречать колоколами и этими штучками...
Он кивнул на крест в руках священника и, нахлобучив шапку, поспешно направился к избам, обходя толпу.
-- Постой, слышишь, а как же молебен? -- догнав его, взволнованно зашептал светлоусый. -- Благодарственный молебен...
-- Кому? За что?
-- Вот, ей-богу, чудак какой -- кому, за что? Ну, по случаю, что возвратился невредим... Хотели на площади молебен, и чтобы всем народом, четыре попа, певчие, купцы пожертвовали семьдесят рублей на угощение, в училище стол накрыт... Одиннадцать годов не видели тебя!
-- За это надо благодарить питерских рабочих, а не твоего бога,-- резко сказал гость.-- И... мне не нравятся, шахтер, твои штучки. До свиданья. Завтра увидимся.
Через ров, полный крапивы, он свернул за угол и, мимо поповки, узкой тропкой в конопле, быстро пошел к своей избушке.
А по изумленной, растерянной толпе мужиков, так любовно и радостно ждавших его, с таким братским сердцем вышедшей к нему на встречу, бился шепот:
-- От креста отказался... Шапку надел при попе...
-- Молебны, грит, мне ваши не надобны.
-- Может, обиделся на что?
-- Этот, дурак, Трынка чего не ляпнул ли? Он всю дорогу шел с ним рядом.
