-- Ну теперь, дядь, слезай!.. Уж будет!.. -- потянул его за фалды Прохор. -- Довольно с тебя!..
С шутками толпа стала расходиться. Вечер был тихий, морозный. Приветливо мигали в избах огоньки. На безоблачном небе широким блещущим холстом разостлался Млечный Путь.
XI
Приехали ночью, когда все спали, в сопровождении стражника Демида Сергачева и брата его -- Кирика, участника погрома.
Солдаты и стражники были пьяны, командовали ими высокий, сухой, с беспокойно злыми глазами офицер и помощник исправника.
Приехали на мужицких подводах, окружили церковь, волость; взводами, блестя щетиной штыков, побежали по "концам", заняли переулки, мосты, отрезали дороги...
Согнанных к волости осташковцев поставили в снегу на колени...
Кирик и Демид с начальством сидели в присутствии. Кирик был пьян и жаловался офицеру на глупую голову, толкнувшую его идти вместе со всеми на имение князя Осташкова. Офицер морщился; Демид, стражник, одергивал Кирика за тулуп.
По списку, составленному со слов братьев, в волость втаскивали за ворот наиболее усердствовавших при погроме. Искали меня, шахтера, Мотю, грозили отцу, лежащему в сенях связанным...
Высекли среди площади Настю, замучили маньчжурца, Богача, Софонтия-оратора, Илью Барского, Максима Колоухого.
В клочья иссекли дядю Сашу Астатуя Лебастарного, Рылова, Пашу Штундиста, Сорочинского...
Перед вечером того же дня, связанного по рукам и ногам полотенцами, с накинутым на голову веретьем, шахтер с Мотею мчали меня куда-то на лопатинских лошадях.
Я помню: визжали полозья, этот визг рвал мне мозг, я бился в санях, кричал и... плакал...
Возвращение
I
Старик лет семидесяти, босой, в зимнем полушубке нараспашку, бросил у коновязи лошадь и побежал на платформу. В одной руке он держал кнут, а в другой солдатский картуз с синим околышем. Ветер будоражил его дыбом вставшие волосы, они были седы и грязны. Несколько раз старик торопливо и как бы с испугом взглядывал на солнце. За стариком, роняя пенистую слюну, гналась собака. Старик злобно оглядывался, грозя ей кнутом. Собака приседала нерешительно и льстиво. Но когда старик бросался вперед, собака веселой опрометью догоняла его.
На станции было безлюдно и тихо. На полдень и на восток, как море, расстилались хлеба, бескрайние и мерно зыбкие, в синем цветне. Бестолково озираясь, старик обежал платформу, и на песке платформы слабо отпечатывались ступни его задубеневших ног.
Из-за куста застручившейся акации вышел сторож с топором в руках.
Старик, как мальчик, метнулся к нему.
-- Василий!.. -- Он говорил, волнуясь, перекладывая из руки в руку картуз с кнутом: -- Понимаешь, Василий, запоздал. Давно прошла машина?
Сторож поздоровался с ним за руку, старик радостно не отпускал его.
-- Понимаешь, вскочил до свету, а вот гляди, что сделал! -- с укоризной глядя на сторожа, воскликнул он.
Старик бросил на колышек палисадника картуз, вытер полушубком струившийся с лица пот и опять взглянул на сторожа беспомощно и виновато.
-- Закурить есть? -- неожиданно спросил он.
-- Есть, -- сказал сторож.
Старик протянул руку за кисетом и отдернул ее, будто прикоснулся к горячему железу.
-- Постой, Василий!
Взлохмаченный, высокий, костистый, длиннорукий, он нелепо дрыгал ногами, подбегая к полотну дороги, и сторож усмехнулся, глядя на него.
Стоя на горячих рельсах, старик долго глядел вперед, в марево расцветшего утра, вдоль двух сходившихся впереди струн, до рези в глазах блестевших на солнце.
-- Закуривай, деда, -- сказал сторож. -- Иди, закуривай, не пришел еще поезд-то...
И в мгновенной улыбке, озарившей лицо старика, сторож уловил страх.
-- Не пришел еще? -- прошептал он.
-- Пока не пришел, -- ответил сторож, глядя, как черные губы старика обметываются корочкой сухого жара, как у горячечных.
Они сели на корточки у изгороди и закурили. Сторож -- приземистый и сбитый, в кольцах синей цыганской бороды, старик -- как сломанный бурей сухостой. Торопливо затягиваясь, старик жег свои пальцы. В махорке попадалась шелуха конопли, цыгарка трещала, и нельзя было понять, откуда шел едкий запах гари -- от шелухи, обжигаемых пальцев или от искр, обильно сыпавшихся на овчину. Сторож бросил окурок и хотел примять его сапогом, но старик торопливо отстранил его ногу.
-- Что ж ты по скольку бросаешь? Тут еще задышки на четыре хватит... -- И жадно дотянул окурок.
Старику очень хотелось, чтобы сторож спросил, зачем он приехал на станцию, почему волнуется, поджидая машину, и он часто и нетерпеливо взглядывал на сторожа. Но тот молчал. Тогда старик начал издали. Будто от холода подбирая под полушубок ноги, он равнодушно спросил:
-- Как у вас, старосту переменили?
Сторож удивленно покосился на него.
-- Их же всех до пасхи сменили, -- сказал он,-- а у вас разве старый ходит?
-- Не старый, а толку мало, -- подумав, ответил старик. -- Ну, да скоро другие порядки наступят, помяни мое слово, -- торопливо и многозначительно добавил он.
Сторож молча кивнул головой. Потом, глядя в сторону, как бы мимоходом он спросил:
-- Годов восемь аль больше?
-- Одиннадцатый, -- бессильно прошептал старик.
Сторож покачал головой.
-- Как ключ в воду. Ни письма, ни весточки, -- шептал старик. -- А вчера телеграмм пришел...
-- Да, это бывает...
Они слабо улыбнулись друг другу.
-- Я хорошо помню его, -- вставая, сказал сторож.
-- Знамо, все помнят, -- твердо ответил старик. -- А я разве забыл? -- Он с минуту держал в горсти теплый песок, струившийся меж пальцев. -- Поглядел бы ты, что сейчас в деревне орудуют.
-- Орудуют?
-- Не приведи бог! -- испуганно воскликнул старик.
И они долго молчали, глядя в землю.
-- Я пойду взгляну на лошадь, -- будто не в силах превозмочь себя, сказал старик.
-- Ступай, -- ответил сторож, -- еще часа три.
-- Ого, пол-осминника можно спахать? -- воскликнул старик. -- А я, брат, испугался, -- поверишь?
II
Высунув кровавый язык, собака забилась под телегу. Старик, склонив на бок голову и раскорячившись, насмешливо глядел на нее.
-- Жарко в полушубке-то? -- спрашивал он, осторожно тыкая собаку кнутовищем в бок. -- Ничего, терпи, вот хозяин приедет, другую песню запоешь... Гостинцев тебе привезет... -- И несуразная мысль о гостинцах для собаки, неожиданно сорвавшаяся с языка его, показалась старику столь забавной, что он весело расхохотался и пнул собаку ногой. -- Правда? -- хлипая, спрашивал он. -- Изюму, бубликов, селедок!..
Собака вяло поднялась. Деревянный в грязи тележный подлисок уперся ей в спину. Старик схватился за полы полушубка и присел, не в силах справиться с душившим его смехом. Кричал, раскидывая черные ладони:
-- Не знаешь, куда деться? Завязла? А еще называешься Дамка. Рыжуха, -- обратился он к лошади: -- Рыжуха, погляди на дуру: залезла под телегу, а вылезти не может. Ты пригнись, омёла!..
Проходившая мимо дробненькая баба с удивлением поглядела на старика, и лицо его стало сразу суровым. Выпрямившись, он строго спросил бабу:
-- Машина из самого большого города скоро?
Баба торопливо обошла телегу.
-- Я кого спрашиваю? -- прикрикнул старик.
Серые лупастые глаза бабы скользнули по взъерошенным волосам старика и насупленному взгляду его.
-- Я из чужой деревни, не знаю, -- ответила она.
-- Так бы сразу и говорила, -- наставительно проворчал старик. -- Вас тут, может быть, тысячи шляются...
И старик сам удивился, как он строго и ладно обошелся с этой ветреной бабенкой, которая даже не поклонилась ему. Он деловито подошел к кобыле, поправил пеньковую шлею на ней, перевозжал, сунул ладонь под потник хомута, крепко щелкнул по впившемуся в грудь ее оводу, тронул дугу. "Запряжка слаба, торопился", -- подумал он. И он принялся перепрягать лошадь, изредка поглядывая на солнце и на полотно дороги в желтом песке. И с каждой секундой движения его становились торопливее и беспомощней. Он уже раскаивался, что затеял эту перепряжку: он мог опоздать с ней. Он кое-как перетянул гужи, вправил дугу, даже не заметив того, что она легла кольцом назад, трясущимися руками продел чересседельник. Ему послышался отдаленный гул поезда, и движения его стали порывистее.
