Отец, вздыхая, лезет в горнушку за табаком и кричит Моте:

   -- Скоро, што ли, самовар-то?

   Шавров зевает, крестя рот. Ему надо узнать, цела ль у нас пенька, которая обещана за долг, а отец продал ее, не мявши, еще осенью и отвиливает. Созонт чует это, но -- играет. С кутника мне видно, как кривятся его губы под пушистыми усами, маленькие, сверлящие глаза иглами впиваются в спину отца, а когда тот оборачивается, тухнут, становясь невинно добродушными, почти ребяческими.

   -- По знакомству я тебе копеечку на пуд надбавлю против базара, а?

   -- Оно коне-ешно! -- говорит отец и бежит в чулан.-- У пас от праздничка селедочка осталась,-- ухмыляется он,-- мы съедим ее за чаем-то, а то еще протухнет, грешная,-- и вопросительно глядит в лицо Шаврова.

   -- Мо-ожно,-- тянет гость,-- отчего-о нельзя? С нее чаю выпьешь больше...-- Обернувшись к вошедшей матери, он говорит:-- Мы тут с мужиком твоим насчет пенечки толковали... Благодать у вас, Ондреевна, мочить ее в реке!.. Вон у Ведмедевских в копани-то -- желтая, кургузая, как жулик, а у вас на подбор -- волокно к волокну...

   Мать, поставив на скамейку ногу, подвязывает оборвавшуюся лапотную веревку.

   -- Кабы достатки,-- говорит она, вытирая нос,-- весной бы рубля по три шла, а то по два с четью ухайдакали.

   Отец лезет под лавку за бруском -- ножик поточить, а Шавров вздыхает:

   -- Ишь ты, уж прода-али?.. Знамо дело -- весна цену надбавляет... Жалко, что поторопились, очень жалко...

   -- Разве с ними сговоришь? -- кричит отец, сидя на корточках.-- Прода-ай, старик! Прода-ай, старик!.. Вороны!.. Я им: погодите, бабы, вот Созонт Максимович приедет -- разговор у нас с ним был, а они, дубье: по-одати, Христово рождество-о!.. Черти драные!..

   Мать удивленно смотрит на отца, будто собираясь сказать: "Что ж ты брешешь, старый дьявол?" -- но молчит; сестра моет чашки, я играю с дымчатым котенком Фролкой.

   -- Значит, та-ак,-- гладит бороду Шавров,-- поторопились малость; я бы много больше дал... Ну, что же делать? Сами виноваты... Ишь ты -- котенок-то какой веселый! -- оборачивается он ко мне.-- Поцарапал, поди, руки-то?

   -- Нет, он легонько,-- отвечаю я,-- он -- умный...

   Созонт Максимович оправляет подпояску, пристально разглядывает меня со всех сторон и, потягиваясь, говорит:

   -- Слушай-ка, Лаврентьич, у тебя мальчонка-то никак пустопорожний, а? Отдай-ка, братец, в пастушонки, правое слово!.. Денег-то, чай, в доме мало -- самому нужны, а я в цене не обижу...

   Отец смотрит на меня и на сестру, которая пыхтит у самовара, стучит пальцами о стол и говорит раздумчиво:

   -- Денег, Созонушка, если по правде -- совсем нету ни гроша.

   Оглядев всех нас поочередно, он конфузливо смеется.

   -- То-то вот и дело,-- разводит руками гость.

   За столом, во время чая, Созонт Максимович еще раз осмотрел меня, велел подняться, потом вымолвил:

   -- Тринадцать цариков, хозяйские лапти, к троице -- новый картуз, служить до покрова, до белых мух...

   Отец вздохнул:

   -- Уж, видно, тому делу быть.

   Распили магарыч, помолились богу, ударили по рукам. Созонт Максимович уехал восвояси.

   А через неделю мать уложила мне в мешок две смены рубах, суконные онучи, гребешок и шарф, надела новый крест, дала теплые варежки и, благословив, заплакала.

   -- Слушайся, детенычек, хозяина, не озоруй,-- причитала она.-- С этаких-то пор в чужие лю-юди!..

   Дом Шавровых самый видный. С середины деревушки, на широкой прямой улице, желтеют новые ворота, узкое крыльцо с лохматым ковылем, красные оконные наличники и просмоленная тесовая крыша. Через дорогу, около сарая,-- кирпичная лавка под железом: "Торговлья мелкого и крупного товару", у крыльца -- колодец с журавлем, левее -- маслобойня.

   В просторных сенях с потолком и деревянным полом нас встретила краснощекая сноха Созонта Максимовита -- солдатка Павла. В руках у нее глиняная чашка рыбьего студня, под мышкою -- хрен. Скрипя полусапожками на медных подковках, она через плечо сказала, оглядев нас:

   -- Подождите на крыльце: мы обедаем.

   -- Кто там, Павленька? -- спросил из теплушки Созонт Максимович.

   -- Не знаю,-- дернула баба головою.-- Какой-то чужедеревенский мужик с мальчишкой.

   -- Это мы, Максимыч, мы-ы,-- отозвался отец, снимая в дверях шапку.-- Пастуха тебе привез -- Ванюшку! -- и полез за бабой в избу.-- Что ж ты стал, пойдем! -- обернулся он ко мне.-- Пригладь волосья-то...

   Изба светлая, чистая, в два больших окна, с дерюжными половиками от дверей, по-белому. В задней стене -- полустеклянная дверь в горницу, у печки шкафик для посуды, в углу -- деревянная кровать под одеялом из разных лоскутков, на косяке в проволочной клетке -- пара веселых перепелов, а на шестке, у блюдечка с водою, сизый ручной голубь.

   За широким крашеным столом под образами -- сам Созонт Максимович, рядом с ним -- брат Федор, по прозванию Тырин, длинношеий щипаный журавль, за Федором -- Гавриловна, жена Созонта; на конике -- бабушка Федосья Китовна в повойнике, слюнявый полоумный Влас, меньшой хозяйский сын, жена его Варвара и солдатка Павла; на скамейке девка Любка, два работника и нищий.

   -- Пастуха-а привел? -- поет хозяин, глядя на сноху.-- Ла-адио, погляди-им... Садись обедать с нами... Павла, принеси им ложечки.

   У всех веселые лица, хлеб -- как пшеничный, соленая рыба с квасом -- век бы ел. Большие начали разговаривать о конопляном масле, а я поспешно цеплял квас.

   -- Ешь ты, парень, за двоих, до поту,-- пошутил Созонт Максимович, следя за мной. -- Поглядим, какой будешь работничек.

   Отец незаметно наступил мне на ногу и, конфузливо смеясь, ответил:

   -- С первачка-то всегда так... Еда у вас уж очень скусная!

   -- Поработавши как следует,-- добавил Шавров.

   Мужики расхохотались. Я потупился.

   -- Что ты оговариваешь? -- сказала Китовна.-- Заржали, демоны! Накорми вперед, тогда спроси и работу... Ешь, милый, не гляди на дураков,-- обратилась бабушка ко мне и подложила новый ломоть хлеба.-- Тебе годов двенадцать будет?

   -- Четырнадцатый.

   -- Мелкова-ат,-- покачала головой старуха.-- Ну, да ничего, поправишься, бог даст... Ты ешь получше, не гляди на дураков.

   После обеда Созонт Максимович, подведя меня к дверям в горницу, ткнул пальцем:

   -- Видишь?

   В горнице стояли кованые сундуки под ковриками, на окнах, как у попа, кисейные занавески, вдоль стены -- в ряд гладко тесанные березовые стулья, на двух маленьких столах -- голубые скатерти с разводами, в переднем углу, сплошь заставленном угрюмыми иконами, тяжелые старинные лампадки на медных цепях с неугасимой посредине. Пахло ладаном.

   -- Чисто в церкви,-- сказал я.

   -- Ходить тебе сюда нельзя, понял? -- проговорил Шавров.-- В чулан тоже не смей,-- ткнул он пальцем, где чулан.-- И в лавку не смей... Не послушаешься, отстегаю хворостиной и пошлю домой, к отцу. Ступай теперь с Любашкою поить коров.

   Пока не стаял снег, я помогал по дому. Утром бегал за водой на самовар, чистил сени и крыльцо, задавал скотине корм, вил поводья к пашне, резал хворост. С первых же дней меня -- не знаю почему -- невзлюбила Павла. Гладкая, задорная, самолюбивая, она с утра до вечера хохотала на всю улицу со свекром, Созонт Максимычем, или с работниками, а стоило мне ненароком подвернуться, как она сжимала плотно губы, хмурилась и норовила поймать за щеку или за ухо. Сначала я крепился и, хоть больно, но посмеивался. Раз в сарае, убирая с нею сено, в шутку я схватил даже за грудь ее, но солдатка побледнела и, вцепившись в волосы, с силой ударила меня об пол. Перепуганный досмерти, я молчал. Баба тоже не промолвила ни слова, только ноздри ее вздрагивали.

   Вечером Шавров спросил меня наедине:

   -- Иванушка-пастушок, тебе воспу прививали аль нет?

   -- Как же, прививали,-- сказал я,-- Еще маленькому...