-- Или вот что: мне уйти куда-нибудь... Подальше, чтоб не знал он.

   -- Ванечка!..

   -- Он ведь все равно убьет меня когда-нибудь... Кабы сила, его б надо прикокошить... Топором иль чем-нибудь другим... Бацнул, а потом в навоз... А на улице сказали бы: в Полесье уехал на пять лет...

   -- Он здоровый: ты не сладишь...

   -- Сонного...

   В сенях звякнула щеколда. Кто-то обивал о стенку лапти.

   -- Кто там? Если он -- молчи, не сказывай, что я надумал... Приставать будет -- крепись...

   Отец пришел из города худой и грязный, влез на печку, не поевши, и уснул. Мы ходили тихо, разговаривая шепотом.

   -- Вашего-то били там! -- прибежала с новостью соседка. -- Старик Федин сейчас сказывал.

   -- Нуко-ся опять! -- всплеснула мать руками.

   Мотя искривилась, глядя в угол, лицо покраснело, по щекам потекли крупные слезы.

   -- Их бы надо! -- сцепив зубы, прошептала она зло.-- За что они?.. Их бы надо!..

   -- Что ты, девка, обалдела, не проживши веку? -- цыкнула соседка. -- Без пути и там не бьют!..

   Оказалось, что в полиции мужиков заставили колоть дрова, но отец наотрез отказался, говоря:

   -- Положи цену, зря работать не согласен.

   Ключник донес приставу, а пристав отца бил.

   -- Я тебя сгною! -- кричал он. -- Проси у меня прощенья.

   Отец просил.

   -- То-то... Пойдешь теперь на работу?

   -- Нет.

   Пристав снова бил.

   -- Становись, разбойник, на коленки!..

   Отец становился.

   -- Я начальник, -- размахивал руками пристав. -- Как ты смеешь мне перечить?

   Отец молчал, склонив голову. Пристав учил отца до обеда, весь измучился, вспотел, а толку не добился никакого. Рассердившись, затворил его на хлеб и воду и надбавил сроку на неделю.

   Дома, на печи, отец лежал недели полторы. Он не охал, не стонал и ни на что не жаловался, лежал вверх лицом и глядел в черный, закоптелый потолок или бесперечь курил. Приходили мужики по делу -- он молчал, оставаясь вдвоем с матерью -- молчал; есть слезал, когда все спали. На четвертый или пятый день у него вышел табак: отец стал курить конопляную мякину вперемешку с полынью.

   -- Отлежится на печи-то и опять начнет лупить нас чем попало, -- шепнул я матери.

   Та мельком взглянула на меня и не ответила ни слова.

   -- И охота же ему курить эту пакость, -- продолжал я, сплевывая, -- душу всю захватывает... Нету табаку -- не надо, подождал бы, когда новый купится.

   -- Пошел прочь! -- рассердилась мать, толкая меня в спину. -- Тебя не спросили, что курить!..

   На второй неделе отец засвистел на печи, потом громко засмеялся, а мы переглянулись. Отец свистел до обеда.

   -- Шел бы закусить чего-нибудь, -- сказала мать.-- Что ж ты все лежишь колодой?

   Отец засмеялся, но обедать не пошел.

   -- Голос подал, значит, встанет, -- сказал я сестре.

   Шел великий пост. Пригрело солнышко. С крыш текла капель.

   В сумерки ударили к вечерне. Потянулся народ в церковь.

   -- Эх ты, мать честная, отец праведный!-- сказал отец, слезая с печки. -- Принеси, Матреш, цыбарочку водицы.

   Он был черен, как араб, седые спутанные волосы его стали от копоти дымчатыми, веки покраснели и разбухли, в бороде торчали перья.

   -- Ну, что, как твои дела? -- спросил он, щекоча меня под подбородком. -- Много бабок выиграл на масленой?

   -- Слава богу, -- сказал я, отодвигаясь.

   Отец вымыл лицо, голову, переменил рубаху и причесался. Мать юлила около него, подавая чистую утирку, гребешок и бесперечь советуя:

   -- За ухом-то вытри, за ухом-то!.. Обожди, я тебе ножницами подравняю волосы. Постой, Петрей, чуточку!..

   Нарядившись, отец сел на коник, поглядел на всех, оперся о стол локтями, склонил голову и снова засвистел, постукивая лаптем о проножку.

   -- Бросил бы, старик, -- сказала мать, -- жутко ведь!.. Ну, что же теперь делать? Перестань, пожалуйста!

   Отец притворился, что не слышит. Мать уткнулась в угол, скрывая слезы.

   -- Так-так-так,-- сказал он, насвистевшись.-- Так-так-та-ак!..

   Мать повеселела. Ласково притронувшись к плечу его, она спросила:

   -- Поговеть не думаешь? Сердокрестная неделя уж...

   -- Поговеть? -- Отец задумался. -- Можно поговеть.

   Мать обрадовалась пуще.

   -- Поговей! -- воскликнула она. -- Вот увидишь, легче станет.

   -- Мо-ожно, -- повторил отец. -- Отчего нельзя?

   Причесавшись еще раз, он пошел к вечерне, а вернулся к третьим петухам пьянее грязи.

   -- Малаша! Ваня! Мотечка! Милые мои! Голубяточки! -- кричал он с улицы. -- Говельщик ваш идет, встречайте...

   Стуча зубами, мать металась по избе. Я залез под лавку... Мотя торопливо одевалась...

   -- Рцы, ерцы, господи помилуй... Слава в вышних богу... Упокой, господи, рабов твоих... -- бормотал отец, с трудом переступая избяной порог.

   Он был без шапки, бледен, с разорванным воротом новой рубахи. Войдя, ткнул ногою овцу, которая с ягненочком жевала сено у лежанки, осмотрелся мутным взглядом, мотнул головою, засопел.

   -- Рцы, ерцы, господи помилуй... Еже словом, еже делом... Все живы?

   -- Живы, -- прошептала мать запекшимся ртом.

   -- Живы? Ну и ладно... Дай поесть... Сущую-рущую, пресвятую богородицу, тебя величаем...

   Мать нарезала хлеба, налила похлебки.

   -- И во веки веков, аминь!.. -- Отец дернул за конец столешника, еда полетела на пол. -- Жарь яичницу!.. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим...

   -- Батюшка! Петрей! Желанный мой! -- закричала мать. -- Окстись, что ты -- пост великий, какую тебе яичницу?

   -- Жарь яичницу, а то окна поломаю! -- стукнул отец кулаком о стол.

   Мать заплакала, отыскивая сковороду.

   -- Еже словом, еже делом... -- Отец опустился на колени. -- Нет... не так... постой! -- Он снял с божницы большой медный крест, родительское благословение, трижды перекрестился и поцеловал его.

   -- Слушай, -- сказал он, глядя на крест, -- исповедоваться буду... Грехи мои слушай... Двадцать лет не исповедовался, а теперь вот вздумал, на старости годов... Слушай: с восьми лет пью водку, ругаюсь матерно... и до гроба буду пить, понял? С десяти курю табак, с молодых лет бью жену... завидовал богатым... лошадей увечил, слышишь?.. Много в сердце зла имею... Не люблю людей... Кругом меня -- злодеи, я -- первый... Ну, еще что?.. -- Отец притронулся корявым пальцем к распятию,-- небось сердишься? Что ж мне делать, если жизнь моя такая... сердись не сердись, а никому не покорюсь!.. Хоть на месте истопчи!.. Хоть по жиле вытащи мою утробу! -- заревел отец, бледнея, и, схватив распятие, стал с ожесточением топтать его.

   Остолбеневшая мать пронзительно завыла:

   -- Старичо-ок! Опо-омнись!..

   Пошатываясь, отец взял ее за руку, поставил затылком к дверям, размахнулся и хлестнул кулаком по лицу. Мать затылком отворила дверь и растянулась на полу в сенях. Подбежавшую сестру отец поставил носом в сени. Падая от подзатыльника, та поползла раком.

   -- Иди третий... Эй, наследник, где ты?

   Я полез было под печку, но отец вытащил за ногу. Держа на весу, сопел и матюкался, а я ловил его за штанину.

   -- Лети! -- сказал отец, и я шлепнулся на что-то мягкое: не то на мать, не то на Мотю. Отец затворился.

   Пил отец шесть дней. С барышником Хрипуном он заездил лошадь, рыская по кабакам. На седьмой пришел в одной рубахе, хворый, желтый, щипаный, лежал долго без движения, ничего не ел, кроме капусты, ни с кем не разговаривал. Оправившись, стал работать.

XI

   Осенью мое желание сбылось: я получил в школе букварь и грифельную доску.

   Долгими зимними вечерами, когда за окном трещит мороз, а в избе так тепло и уютно, зажгут наши маленькую лампочку-моргасик, я примощусь к столу и, подобрав под себя ноги, заявляю: