Пол холодил ступни. Тапочки она тоже забыла. Надо будет Эркину тапочки купить, а то он дома босиком ходит. Правда, она полы моет часто, но так и простудиться недолго. Вот и кладовка. Она нашарила ручку, потянула. Он не запирался, дверь открылась мягко, без скрипа, и она услышала, вернее, почувствовала его дыхание.
— Эркин, — позвала она шёпотом. — Эркин, ты спишь, Эркин?
…— Эркин, — звали его из темноты, — Эркин.
Голос, который шесть лет звал его в снах, не давая соскользнуть в Овраг…
Дыхание прервалось.
— Что? Женя? Что случилось?
Тревога в его голосе почему-то успокоила её.
— Ничего. Я хочу поговорить с тобой.
Женя шагнула вперёд и сразу наткнулась на него. Когда он успел только вскочить на ноги? Он держал её бережно, но… но это не было объятием. Но её это уже не могло остановить.
— Эркин.
— Да, Женя.
— Скажи, я совсем не нравлюсь тебе?
— Что? Я… я не понимаю…
— Не надо, Эркин. Ты всё понимаешь. Ты не хочешь близости между нами, да?
Он молчал. Она стояла, опустив руки, касаясь плечом его груди, и его руки лежали кольцом вокруг неё. Не давали упасть и не касались. И она продолжала.
— Почему? Я стала такая некрасивая?
— Нет, — у него был хриплый сдавленный голос. — Ты… Женя, ты… — у него как пережало горло, и он не закончил фразу..
— Эркин, тогда, ну когда мы встретились, ты… я ведь понравилась тебе тогда?
— Да.
— Помнишь, я плакала тогда? Когда мы прощались. Я думала, что никогда не увижу тебя, что мы навсегда расстаёмся.
— Да, помню, — теперь он говорил тихо и очень глухо.
— Я ждала тебя. Ты пришёл. И тебя нет. Почему? Ну, говори же, Эркин. Я хочу знать. Ты разлюбил меня?
— Нет, — и таким криком у него это вырвалось, что она повернулась к нему, прижалась и охватила, обняла его, такая боль звучала в этом еле слышном крике-шёпоте. — Женя, ты… у меня ничего нет, только ты. Я живу, потому что ты есть. Не будет тебя, и мне жить незачем. Не будь тебя… я только тобой и жил. Женя…
— Ну, так что ж тогда? Что мешает тебе?
— Я… я уже пять лет… не спальник, я скотником был. Вот, у меня и руки стали… Я дотронуться до тебя боюсь, что больно сделаю.
Женя засмеялась.
— А я думала, что тебе неприятно, когда я тебя трогаю.
— Женя… я боялся…
— А ты не бойся, дотронься. У меня же тоже вот, — она провела ладонью по его левой щеке. — Чувствуешь, какие шершавые. Тебе же не больно?
— Нет.
— И мне не будет. Ёжик мой, ёжики всегда колючие.
«Дурак, сволочь, скажи ей всё, она же не знает ничего, не понимает!» — кричал он себе, а его руки уже прижимали её, и он уже ловил губами её ладони, гладившие ему лицо. Нет, не скажет он, что будет, то и будет. Не может он так мучить её, пусть будет, как будет. Она к нему пришла, сказала то, что он не ждал услышать, не думал, что вообще могут быть такие слова.
Он целовал её лицо, влажное от выступивших в разговоре слёз, собирал их губами, а руки его, глупые непослушные руки, которым бы только через ткань… они расширяли ворот её рубашки, сталкивали вниз, высвобождая её плечи. Худенькие, с ямками над ключицами. Он поцеловал её в эту ямку и почувствовал губами биение пульса. Оглушительно затрещала, разрываясь, ткань рубашки, тихо засмеялась Женя, и он, сдвигая рубашку, целовал её в грудь, в ложбинку между грудями. Она оперлась ладонями на его плечи, и он стоял перед ней на коленях, прижимая её к себе, касаясь губами её живота и не смея опуститься ниже. Позволит ли она? Ведь по-другому он теперь не может. Женя опять засмеялась, обнимая его за голову, прижимая его. И он гладил, вёл руками по её телу и, забываясь, вжимал ладони. И вдруг замер.
Женя перебирала его волосы, запуская пальцы в пряди, играла ими, а он с ужасом, боясь поверить, прислушивался к себе. Будто какие-то тяжи туго натягивались внутри, собирая, бугря мышцы, и горячая упругая сила била толчками и пульсировала, набухая, плоть, выпрямляя и разворачивая тело. Нет, не может этого быть, не должно. Это есть — отвечало тело. Он знал себя, своё тело и не ошибался в его сигналах. Но сейчас… «Нет, ты же не можешь этого» — «Могу, всё могу».
Эркин медленно встал, выпрямился. Женя стояла перед ним, всё ещё держась за его плечи. Она не видела его застывшего, исступлённого лица. Она просто и доверчиво следовала его движениям, когда он мягко и сильно, положив ладони ей на ягодицы, раздвигал и разворачивал ей бёдра. Он чуть осел под ней и мягко точно вошёл. И тут же снова выпрямился и сжал, сдвинул её ноги, зажал их своими ногами. Он не может рисковать, срыва не будет. Они стояли, обхватив друг друга, сцепленные, соединённые самым прочным, каким он знал, замком. Мягко покачиваясь, пружиня спиной, чудом держа равновесие, он сильно бил и бил толчками, и она, плотно прижавшись, поймав ритм, качалась встречными мягкими толчками. И ничего уже не было, только это тёплое, горячее, и она, прильнувшая к его груди, и его руки плотным кольцом вокруг нее, и встречное, слаженное, соединяющее их движение…
Женя вздрогнула от прикосновения холодного воздуха, и Эркин вдруг ощутил, что она уже не стоит, а держится за него и ей холодно, что они незаметно разделились. Ему было страшно отпустить её, что всё это сейчас окажется сном, одним из его сумасшедших несбыточных снов, когда он сочинял, чем бы он порадовал её, выдумывал такое, что наяву бы в жизни в голову даже не пришло… А оказалась тесная тёмная кладовка, и ей холодно, она устала…
Он мягко опустился, укладывая её на свою постель, нащупал сбитое, отброшенное в сторону одеяло, расправил и укрыл её. А это что? Её рубашка? Кажется, он порвал её, вроде трещала материя… Дурак, совсем голову потерял. Он на ощупь забросил рубашку на стеллаж, чтоб не мешалась. Его била дрожь. То ли от холода, то ли…
— Эркин, — позвала Женя, — иди сюда.
Он осторожно лёг под одеяло, вытянулся рядом на краешке, но Женя обхватила его за поясницу и притянула к себе. И уже она укрывала, укутывала ему спину и плечи.
— Тебе удобно?
— Всё хорошо. Мне очень удобно. Ты дрожишь. Тебе холодно?
— Нет, всё в порядке.
Рука Жени мягко скользит по его боку, по бедру. Ей так хочется сказать: «Ну вот, а ты боялся», — но что-то мешает, и она говорит совсем другое.
— А Рози подарила Алисе куклу.
— Мг, — он мычит что-то невнятное, потому что ему как раз попали под губы её волосы, и он осторожно отдувает их.
— Они тебе мешают?
— Нет, — и ляпает уже совсем несусветное. — Они вкусные.
— Ужинать надо вовремя, — притворно сердится Женя, отбирая у него свои волосы.
— Ага, — легко соглашается он, ловя губами её щёку, но почему-то натыкается на нос.
Женя тихонько смеётся, и этот смех отдаётся его телу уже новой дрожью, тёплой, рождающей новую силу. Но он медлит, сдерживает себя: ей надо отдохнуть.
Но рука Жени, мягкая тёплая рука, с трогательными, памятными с той ночи бугорками мозолей, мягко гладит, ласкает его, и он приникает к ней, утыкается лицом, губами в её шею. И Женя мягко поддаётся его нажиму, поворачиваясь на спину. Эркин растопыривает локти, чтобы случайно не задеть Женю, и крепко упирается ими в перину по бокам Жени, теперь его тяжесть придётся на его руки, не помешает ей. Женя пропускает свои руки под его руками и обхватывает его за спину, заставляя лечь на себя. Он пружинит, боясь своей тяжести, но руки Жени настаивают, он сдаётся и, входя, опускается на нее. Губы Жени мягко касаются шрама на его щеке, гладят его. И он уже спокойно, не боясь ничего, качает её ласковыми толчками. И всё тело Жени мягко качается, колышется, сливаясь с его телом.
— Эркин, Эркин, — губы Жени шевелятся у его уха.
Или она что-то другое говорит? Или это он зовёт её? Он поворачивает голову, и их губы встречаются, но Женя начинает тяжело дышать, и он убирает, отводит лицо и слегка, чуть-чуть, только чтобы облегчить ей дыхание, приподнимается на локтях. От напряжения начинает кружиться голова, он судорожно сглатывает, пытаясь удержаться от обморока. Но его дыхание уже стало таким же частым, неровным, как и у Жени, качание неритмичным, беспорядочным, и он уплывает, уходит куда-то, и последним сознательным движением он опять опускается, обхватывает Женю, чтоб не потерять её в чёрно-красном, захлестывающем его водовороте.
