Когда это было достигнуто и супруги пообжились в невской столице, они упросили дядю погостить у них.

   Долго собирался старик Гвоздин к своему племяннику; его страшил неблизкий путь из усадьбы через Москву, да кроме того, Петр Петрович не любил Петербурга, считая его чуть не немецким городом. Но все же он превозмог в себе отвращение к Питеру и приехал в него исключительно только из любви к своему племяшу. Конечно, его приезд явился целым событием в домике Храпунова.

   На другой день Левушка повел дядю смотреть город. Были они в Исаакиевском соборе, полюбовались снаружи и на Зимний дворец, который приказала для себя построить Анна Иоанновна на красивом берегу величественной реки Невы, погуляли и по Невской першпективе. В то время Невский проспект немногим отличался от прочих улиц Петербурга: направо и налево вместе с роскошными палатами вельмож ютились и небольшие домишки, чуть не мазанки или хибарки бедняков. По всему проспекту по обе стороны росли кудрявые липы и тополя.

   Храпунов, вернувшись домой, спросил у дяди, нравится ли ему Петербург.

   -- Чему тут нравиться? Это -- не русский город, а неметчина! -- насупясь, воскликнул Гвоздин.

   -- Стало быть, по-твоему, Москва, дядя, лучше?

   -- Да разве можно Питер сравнивать с Москвой! Москва -- православный, русский город, а в вашем Питере русского незаметно: здесь все чужое, все иноземное...

   -- Да полно, дядя, в Питере русских несравненно более, чем иностранцев.

   -- Ты лучше, племяш, скажи -- полурусских. Вы здесь все онемечились! У вас как самую-то большую улицу называют?

   -- Невская першпектива.

   -- Ведь ишь ты: по-нашему, просто улица, а по-вашему -- какая-то першпехтива. И на этой вашей першпехтиве всего церквей одна-другая и обчелся, а в Москве хоть и нет таких прямых и длинных улиц, как здесь, зато церкви на каждом шагу. Молись, не ленись.

   -- Это точно: церквей в Москве много, -- согласился с дядей Храпунов. -- Но нельзя, дядя, забывать, что Москва -- старый город, а Питер только тридцать лет как основан.

   -- Ну, оставим, племяш, говорить про это. Ты мне лучше скажи, как твой начальник, ладишь ли ты с ним?

   -- Артемий Петрович Волынский -- добрейшей души человек. Он честен, правдив и, несмотря на свой важный чин, прост, доступен. Дай Бог таких министров побольше на Руси! -- с увлечением ответил Храпунов.

   -- Ну, а с немцами он как? Ладит?

   -- Вот это-то и плохо, дядя, что он не ладит с ними.

   -- Да ты, никак, племяш, рехнулся! Плохим называешь то, что министр Волынский не ладит с немцами?

   -- С герцогом Бироном не в ладах он.

   -- Так что же? Так и надо.

   -- Нет, дядя, так не надо. Ведь герцог Бирон -- сила, большая сила... Ведь он -- почти правитель всей Руси.

   -- Вот то-то и плохо, племяш, больно плохо, что государыня дала власть немцам...

   -- В этом, дядя, я, пожалуй, согласен с вами: немцы забрали большую силу.

   -- То-то и есть!.. А кто Бирон? Сын придворного конюшенного... И место ему быть не здесь, в русском замке, а в своей неметчине. Пусть бы сидел там да управлял лошадьми, а то прилез сюда управлять людьми, -- резко и громко проговорил Гвоздин.

   При последних его словах в горницу тихо вошел дворовый парень Петрушка с хитрым, некрасивым лицом и плутоватыми глазами. Это был крепостной Храпунова, исполнявший у него должность лакея.

   -- Что тебе? -- сурово спросил Храпунов.

   -- Прикажете, сударь, запрягать коней или подождать? -- с поклоном спросил Петрушка у своего барина.

   -- Скажу, когда нужно будет... Пошел!

   -- Слушаю-с! -- И Петрушка поспешил убраться.

   -- Дядя, как ты неосторожен!.. -- обратился Храпунов к майору. -- Ну разве можно говорить про Бирона такие слова? Ведь у герцога везде есть уши и глаза...

   -- Даже и здесь, в твоем доме?

   -- Даже и здесь, у меня. Нам, русским, тяжело. Мы все зависим от немцев, -- с глубоким вздохом проговорил Храпунов, -- все мы в ярме.

   -- Что? Я в ярме? Ну, это, племяш, ты врешь!.. Я -- русский, вольный дворянин; я -- только слуга моей государыни, ее верноподданный, а на немцев я плюю, плюю, -- с сердцем крикнул Петр Петрович, после чего более спокойным голосом добавил: -- И зачем только нелегкая сила принесла меня в ваш Питер? Сидеть бы мне в своей усадьбе... Ну кому понравится, племяш, сидеть в горнице с близким человеком и молчать? А попробуй поговорить по душе -- как раз в остроге или в крепости очутишься.

   -- Говорить можно, дядя, только с осторожностью.

   -- Устарел я, племяш, для вашей осторожности... привык идти прямым путем. Я, старый, весьма люблю все начистоту. Смолоду не кривил душою, под старость и подавно не буду, -- горячо проговорил секунд-майор.

   -- Да я потому советую тебе, дядя, быть осторожным, что плохо верю моим дворовым холопам и в особенности! Петрушке. Мне хорошо известно, что многочисленные клевреты и сыщики Бирона подкупают слуг и через них узнают, что делается у господ или же что они говорят.

   -- Ну, время!.. Как хочешь, племяш, я гостить у тебя долго не буду. Останусь здесь, может, только с неделю.

   -- Нет, нет, скоро мы тебя не отпустим.

   -- Не удерживай, племяш, а то я со своим языком как раз в острог попаду. Погости я подольше в этом Питере -- мне несдобровать, право, несдобровать, -- с глубоким вздохом промолвил Гвоздин, и предчувствие не обмануло его.

   Левушка Храпунов говорил правду своему дяде: у герцога Бирона, занимавшего первое место в государстве, повсюду были глаза и уши. Страшная тайная канцелярия работала усердно, и начальнику ее, грозному Ушакову, было много работы. Работали и заплечные мастера -- палачи. Время было тяжелое, над Русью властвовал пришлец Бирон.

   Он был из простого, низкого рода; его дед когда-то служил конюхом у курляндского герцога Иакова III; своим раболепством, а больше наушничеством он как-то попал в милость к герцогу и получил от него в награду небольшую мызу. У дяди Бирона -- придворного конюшенного -- было два сына. Одному как-то удалось выйти в люди и дослужиться до генеральского чина в польских войсках, а другой, отец Бирона, состоял в чине капитана и был придворным у герцога курляндского. Он был богат и жил на широкую ногу в своем огромном поместье. У этого придворного капитана было трое сыновей. Его среднему сыну, Эрнсту Иоганну Бирону, по счастливой случайности, суждено было стать близким к трону и сердцу императрицы.

   Воспитание Бирон получил в кенигсбергском училище, но за свои шалости и нечестные дела принужден был бежать оттуда, чтобы не попасть под арест. В 1714 году он прибыл в только что основанный гением Петра Петербург и всеми силами старался получить место при дворе кронпринцессы брауншвейгской Софии Шарлотты, супруги цесаревича Алексея; но это домогательство со стороны человека низкого происхождения показалось дерзким петербургскому правительству, и Бирону посоветовали подобру-поздорову убираться восвояси. Проходимец ни с чем возвратился в Митаву.

   Благодаря своей хитрости и разным проискам, он сумел обратить на себя внимание тогдашнего обер-гофмейстера курляндской герцогини Анны Иоанновны Бестужева, попал к нему в большую милость и доверие и был произведен при дворе герцогини в камер-юнкеры. Когда он твердо укрепился при дворе, то не преминул строить подкопы на своего благодетеля разными наговорами и кляузами и сумел так очернить Бестужева в глазах Анны Иоанновны, что та не довольствовалась полной отставкой своего обер-гофмейстера, но даже жаловалась своему державному дяде Петру I и требовала суда над Бестужевым. Хитрый Бирон, благодаря своей представительной и красивой физиономии и светскому обращению, вошел в большую милость к герцогине и стал ее любимым наперсником.

   Курляндские дворяне недолюбливали этого новоиспеченного фаворита, но все-таки принуждены были ему покоряться.

   Бирон сгорал желанием породниться с какой-нибудь древней курляндской фамилией, ко многим присватывался, но по незнатности своего рода получал отказ. Наконец, он как-то сумел завладеть сердцем девицы Трейден, фрейлины герцогини, и без согласия ее родных женился на ней. Он надеялся, что, будучи мужем Трейден, он будет без отказа принят в число дворян в Курляндии, но ошибся в своих расчетах: дворяне не приняли его в свою среду.