Дрогнул голос у старого камердинера; слезы мешали ему говорить.
А бедная Настя, слушая эти слова, плакала навзрыд.
Когда Савелий Гурьич несколько поуспокоился, Тольский обратился к нему с вопросом:
-- А дальше что было?
-- А дальше слышал я, как французы громко стучали и ругались, потом поднялась стрельба, раздались крики, стоны... Я дрожал как в лихорадке, запершись в своей каморке; долго просидел я там, а когда все стихло, помолился Господу Богу и вышел на двор. А на дворе-то весь в крови лежит мой барин. Бросился я к нему, думал, не жив ли. Нет, отлетела его душенька на Божий суд. Одна вражья пуля ему прямо в сердце угодила. Недалеко от барина и три дворовых парня убитыми лежали. Барина-то я в дом перетащил, обмыл, обрядил и на стол положил, а дворовых в саду зарыл: выкопал могилу, помолился, помянул их души и зарыл. А баринушку я думал завтра похоронить, отыскать священника и совершить все по христианскому обряду.
-- Геройской, завидной смертью окончил свою жизнь ваш отец, -- сказал Насте Тольский.
-- Папа, милый, дорогой папа! О, если бы я знала, я не уехала бы от тебя. Зачем я не уговорила тебя ехать со мною из Москвы! -- громко плакала Настя.
Ей дали выплакаться и не старались утешить.
Ранним утром, едва стало рассветать, старенький священник, разысканный где-то Савелием Гурьичем, совершил отпевание секунд-майора Гавриила Васильевича Лугового. В дощатом гробу, сколоченном на живую руку Тольским и камердинером, вынесли труп из дома в сад, где нашел он себе вечное успокоение рядом с могилой своих дворовых. Простой деревянный крест увенчал его могилу; на кресте Тольский сделал такую подпись: "Здесь покоится майор Луговой, принявший геройскую смерть от рук врагов отечества".
Настя в течение целого дня не отходила от дорогой могилы, молилась на ней и плакала.
Однако оставаться дальше в доме майора было опасно: каждую минуту могли снова ворваться неприятельские солдаты.
Мария Михайловна, следуя совету Тольского, изъявила согласие на время оставить Москву и стала уговаривать к тому же и Настю:
-- Пойдемте отсюда, милая моя сестра!.. Оставаться здесь нам более чем опасно... Могут прийти французы... А вы должны беречь себя!
-- Зачем мне беречь себя? Ведь я... теперь сирота...
-- Ах, Настя! А вы забыли своего жениха, забыли его к вам любовь...
-- Может, и его нет в живых.
-- Нет, его Господь сохранит... Я молюсь за Алешу, вы тоже за него молитесь, не так ли?
-- Да... молюсь... Я так люблю Алешу! -- сказала Настя и наконец согласилась: -- Везите меня, куда хотите, теперь мне все равно.
И вот опять в глухую ночь Мария Михайловна, Настя, Тольский, Кудряш, старуха Мавра, старый камердинер Савелий Гурьич и дворовые Марии Михайловны в разное время с предосторожностью вышли из Москвы, сговорившись сойтись в той подмосковной деревеньке, где Тольского ожидал отряд его ополченцев.
Им все удалось, и, собравшись вновь, они стали советоваться, остаться ли еще на некоторое время в этой деревушке или ехать куда-нибудь в более безопасное место.
Мария Михайловна предложила отправиться в подмосковную усадьбу своего отца Горки, причем сказала Насте:
-- Там мы будем в полной безопасности: наша усадьба стоит в стороне, и едва ли французы узнают о ее существовании. Там же, наверное, находится с ополченцами и мой отец, а он всегда сумеет нас защитить, если это будет нужно.
Настя с радостью приняла это предложение.
-- А мне дозвольте со своим отрядом еще раз сопровождать вас, -- промолвил Тольский.
-- Да, я только что хотела просить вас об этом, -- ответила Мария Михайловна, крепко пожимая ему руку.
Поспешно собрались и так же поспешно выехали из деревушки.
Было уже утро, когда наши путешественницы в сопровождении слуг, Тольского и его отряда ополченцев въехали в усадьбу генерала Намекина. По дороге в нее были расставлены генеральские дворовые с ружьями -- также ополченцы; они должны были следить, чтобы не появились внезапно неприятельские солдаты.
Едва экипажи въехали на двор, как несколько дворовых бросились встречать свою молодую госпожу.
-- Что, папа здесь, в усадьбе? -- спросила Мария Михайловна первого попавшегося дворового.
-- Так точно, но еще изволят почивать. Они нездоровы.
-- Боже мой! Что с ним?
-- Ранены. Не извольте беспокоиться: вашему папеньке теперь лучше.
-- Бедный папа! Когда же он ранен? -- с беспокойством спросила Мария Михайловна.
-- Когда -- не могу знать. Только их превосходительство привезли из Москвы раненым, пожалуй, недели две тому назад. Да им теперь много лучше: они ходят, -- успокаивал дворовый переменившуюся в лице Марию Михайловну.
Последняя со своими гостями осторожно вошла в дом, опасаясь потревожить отца. Но ее страх был напрасен. Михаилу Семеновичу сказали о приезде в усадьбу дочери, он поторопился встать и вышел к ней навстречу; его голова была перевязана, он сильно изменился и похудел.
-- Маша, вот не ожидал! Я думал, ты в Петербурге, -- обнимая и целуя дочь, весело проговорил Михаил Семенович.
-- Папа, милый, вы ранены?
-- Ничего, пустая царапина! А это кто с тобой? -- спросил генерал, показывая на Тольского и Настю, все еще бывшую в мужской одежде.
-- Вы... вы не узнали меня? -- с улыбкой произнесла Настя.
-- Как? Настя?.. Анастасия Гавриловна? Что значит этот ваш маскарад? Впрочем, понимаю -- предосторожность. А вас, сударь, все еще не имею чести знать, -- обратился Михаил Семенович к Тольскому.
-- Я, папа, еще не успела отрекомендовать тебе Федора Ивановича Тольского!
-- Как? Тольского? Хоть лично вас я не знаю, но фамилию припоминаю, и, признаюсь, удивлен, видя вас у себя да еще в этой почетной одежде!
-- Папа, господину Тольскому я и Настя многим обязаны; под его охраной мы безбоязненно доехали до усадьбы.
-- А, вот что... Похвально, господин Тольский! Стало быть, вы покончили со своей прежней бесшабашной жизнью, да?
-- Давным-давно, ваше превосходительство. Прежнего Тольского нет, перед вами стоит другой -- готовый положить свою жизнь за родную землю.
-- Хорошо, похвально! Но где же вы пропадали? Ведь года два-три о вас не было ни слуху ни духу.
-- Если дозволите, ваше превосходительство, я с малейшими подробностями расскажу вам, где я был и где пропадал, но теперь не могу: я страшно устал и прошу дозволения...
-- Отдохнуть с дороги? Да, да, сейчас прикажу отвести вам помещение. Располагайтесь в моем доме, как в своем. Все ваши ополченцы тоже найдут у меня приют и ласку. Я сейчас распоряжусь. Только одно слово: скажите, ведь вы не церемонились с пришлыми неизвестными гостями и с русским радушием угощали их? Не так ли?
-- Не церемонился, ваше превосходительство; я со своими молодцами не одну сотню этих гостей отправил в страну, откуда нет возврата.
-- Молодец, хвалю, так и надо. Я и сам тряхнул стариной и показал французам, как русские умеют мстить за свою землю.
Тольскому была отведена лучшая комната в генеральском доме. Кудряш и ополченцы тоже получили удобные помещения. Все они были сытно накормлены.
Насте отвели маленькую, хорошо обставленную комнатку рядом с комнатой Марии Михайловны.
Старый генерал засыпал ласками и любезностями молодую девушку.
-- Ведь вы, Настя, теперь не чужая мне, и я смотрю на вас, как на будущую жену своего сына. Кстати, я только вчера с нарочным получил письмо от Алеши; он теперь уже состоит адъютантом при главнокомандующем, князе Кутузове, и находится с армией в Тарутине. Туда, к князю Кутузову, Наполеон послал своего генерал-адъютанта Лористина с предложением о мире; но герой Кутузов ответил посланному, что о мире не может быть и речи, что война только начинается. Каков ответ? А? Бонапарт догадался, что далеко зашел, поджал хвост и пардону запросил, лисой прикинулся, да поздно хватился: пардону ему не дадут, и скоро придется ему улепетывать восвояси. Пройдет еще две-три недели, и Москва будет очищена от незваных гостей, -- произнес Михаил Семенович.
