— Скажу… Передам… непременно передам, — задумчиво проговорил Сементковский, глядя, как за Скшинецким в последний раз закрылась дверь.
— Коня оседлать мне, скорее! И давай мундир, — приказал он денщику.
Через четверть часа Сементковский, вскочив на коня, дал ему шпоры и повернул направо от своего крыльца, на дорогу к Бельведеру, как неожиданно из-за угла показалась рота мятежных гренадер и саперов. С громкими криками:
— За оружие, поляки… Да живет отчизна!.. — быстро двигались они навстречу генералу.
— Стойте, негодяи… Куда вы?.. — грозно окликнул их Сементковский.
— К Арсеналу… И мы не негодяи… Мы решили отстоять свободу родины, как честные поляки. Генерал, отважный, добрый патриот… Сжалься над отчизной… Идем с нами, веди нас к победе!..
— На каторгу вы идете, а не к победам, мятежная шайка! Или вы не знаете, что цесаревич уже собрал войска, свои и наши, которые не изменили долгу, как вы, лайдаки?.. Еще час-два, и картечь вас образумит, если вы раньше сами не придете в себя…
Слова старика повлияли. Ряды заколебались, послышались голоса:
— А что, может, и в самом деле?.. Подождем до завтра. Посмотрим…
— Ну, черт с вами! Хоть до завтра подождите! — крикнул обрадованный генерал и скомандовал: — Налево — кругом!..
— Стойте, товарищи поляки! — вдруг крикнул подхорунжий Балинский. Приближаясь со стороны Арсенала с патрулем, высланным от Заливского, он услыхал громкую речь и приказания Сементковского.
— Стойте, повторяю вам! — еще сильнее поднял голос Балинский, заметив нерешительность в рядах гренадер и саперов. — Не слушайте предателя отчизны, готового продать свою душу и отчизну за московские червонцы… Туда идите, куда зовет вас отчизна и воля!..
— Мерзавец, как ты смеешь?! — вне себя закричал Сементковский, надвигаясь с конем прямо на Балинского.
Но тот уклонился в сторону, прицелился почти в упор, грянул выстрел — и Сементковский мешком сполз с коня, который от неожиданного выстрела сделал лансаду, оставил всадника на земле и кинулся без оглядки вперед…
Дрогнули ряды саперов, гренадер. Но Балинский твердо скомандовал:
— К Арсеналу… марш вперед!
И привычные к подчинению, словно против воли, роты быстро зашагали туда, куда шли раньше.
А за ними на снегу темнели неясные очертания убитого в его шинели, с бледным лицом, обращенным к небу… Откуда-то из раны, дымясь на холодном воздухе, набегала лужица крови, быстро просачиваясь в тонкий слой снега, лежащего кругом, окрашивая его темно-пурпурным цветом…
Скшинецкий в это самое время, лежа уже в постели, думал:
— Если восстание не выгорит, я обеспечил себе внимание Константина. А если ему придется уйти?.. Что же, меня с ним не было сегодня, не будет и завтра… Да, это хорошо, что я послал в Бельведер генерала. Ему ни терять, ни выигрывать нечего. Ход мой сделан умно.
С довольной улыбкой дипломат-полковник потянулся в кровати, отложил в сторону последнюю книжку "Journal des DИbats", зевнул и стал засыпать…
Среди огромной, разнородной толпы, разбирающей оружие из Арсенала, особенно выделялась группа студентов, человек около двухсот, которые сразу стали как бы вожаками отдельных групп.
И первый их призыв был брошен в толпу, когда уж больше пяти тысяч человек запаслись оружием.
— К кармелитам идем, поляки!.. Развеем в прах эту варшавскую Бастилию… Вызволим из оков наших страдальцев за народ, за свободу…
— К тюрьме… к кармелитам! — могучим эхом отдалось в толпе, и масса в несколько тысяч человек штатских и военных почти бегом кинулась к Лешной улице, где высился старинный монастырь кармелитов, обращенный в тюрьму, когда переполнились кельи подвалов в Брюллевском дворце, во всех остальных тюрьмах Варшавы…
Кроме немногочисленной тюремной стражи, другой охраны здесь не было. Прогремело несколько выстрелов с обеих сторон, шальные пули стражника сразили двух-трех из толпы… Несколько тюремных часовых было подстрелено толпою… Задрожали ворота под ударами бревен… Появились лестницы… И через час уже все узники кармелитские были на свободе. Их обнимали, целовали, радостные клики неслись к небу… Особенно волновалась группа студентов, подбившая толпу идти сюда.
— Видите, сколько наших из университета томилось здесь напрасно! За вас!.. Великое дело мы совершили, освободив невинных страдальцев…
— Братья, поляки, еще одно доброе дело сделать прошу я вас, — неожиданно заговорил поручик Юзеф Лукасиньский, который с затаенной надеждой двинулся вместе с толпой к Кармелитской тюрьме.
Вид и слова молодого артиллериста всколыхнули толпу.
— Что такое?.. Кто он?.. В чем дело?.. Что он говорит? — послышалось с разных сторон.
— Я Юзеф Лукасиньский… Брат того самого Валериана Лукасиньского, заслуги которого и мучения известны каждому из вас… Вы освободили сотни узников. Дайте же и ему волю, верните его к жизни, отдайте мне брата… Здесь, близко, на Смочьей улице, где инвалидные казармы москалей, в темной келье, без света и воздуха сидит мой брат в тяжелых пудовых оковах… Страдает за вас, за отчизну… Ужели не пойдете к нему, не вырвете его из рук врага?!
— Идем!.. Конечно, идем! — первые отозвались узники-студенты, освобожденные только что из тесных келий. — Мы все знаем Лукасиньского, мученика-героя… Идем!..
Толпа подхватила клик и с Юзефом Лукасиньским во главе уже направилась было к Смочьей улице.
Но от Арсенала прискакали два офицера, Шлегель и Мохнацкий.
— Скорее, все к Арсеналу!.. Большой отряд подходит с тыла… Все пропало, если мы не удержимся там… Надо не допустить егерей…
— К Арсеналу, — прокатилось по рядам, которые вдруг повернулись спиной к Смочьей… Мгновение, другое… Ряды колыхнулись, и вся лавина покатилась на властный призыв долга, забыв решение, принятое минуту назад под влиянием чувства сострадания и жалости…
Молча, до крови закусив губы, поглядел Юзеф Лукасиньский на убегающую толпу и медленно сам тронулся за нею вслед…
Петр Высоцкий, давший главный толчок делу, взял на себя одну из самых опасных задач этого безумного вечера.
Как только настанет час и вспыхнет сигнал, он должен взять всех подхорунжих пехотной школы и еще шесть рот пехоты, напасть на казармы российской кавалерии в Лазейках, обезоружить улан и кирасир, чтобы лишить надежной опоры Константина.
С пяти часов дня сидел уже Высоцкий на коне и вертелся в районе Нового Света, Уяздовской аллеи, ожидая, когда вспыхнет зарево пожара на Сольце, явятся роты из города и все вместе они пойдут обезоруживать кавалерию…
Но, как уж было сказано, пожар не разгорелся… Пехотных егерей, стоящих наготове у костела св. Александра, увел за собою Курнатовский, когда со своими конными егерями двинулся к Бельведеру после тревоги, наполнившей центральные улицы столицы…
Потеряв совсем надежду на успех, с отчаянием в душе Высоцкий кинулся в школу подхорунжих, где в большом зале собрались все двести человек подхорунжих-пехотинцев.
Когда Высоцкий, измученный, с посеревшим лицом, явился на пороге, говор, наполняющий зал, сам собою затих. Всех поразил вид любимого руководителя и наставника.
— Что с вами, подпоручик?.. Вы ранены?.. Больны?..
— Нет, друзья мои!.. Я только взволнован… Пока вы здесь мечтаете о свободе отчизны, о борьбе с неправдой и злом, там, в городе, начался кровавый бой… Войска, народ подняли старое польское знамя, воскресили забытую доблесть наших дедов и отцов… Там девушки, женщины взялись за оружие, решили жизнь отдать или вернуть себе волю и счастье… Друзья мои, час возмездия пробил для нас… Грозен, могуч наш враг, мы знаем! Но сила духа на нашей стороне, потому что мы бьемся против насилия и угнетения, за наши очаги, за наш народ!.. Полчища персов несметных не устрашили горсти греков, бессмертных "трехсот" с Леонидом во главе!.. Пусть же наши тесные, живые ряды будут польскими Фермопилами… Наши груди заменят скалы, о которые разбиться должна вражеская мощь… Победим или погибнем!
— Да живет отчизна!.. Веди нас… В бой за волю!..
