Главным кредитором Сибирской дружины выступил созданный в 1922 году, в Сиэтле, торговый синдикат “Олаф Свенсон и К°“, в совет директоров которого вошел уехавший из Якутии в Японию купец-миллионер Кушнарев. Он и его земляк, тоже купец и миллионер Никифоров, представлявший Якутское повстанческое правительство, заключили договор о том, что «Олаф Свенсон» будет иметь монопольное право скупки пушнины в освобожденной от большевиков Якутии. Никифорову это гарантировал Куликовский, еще при Меркуловых назначенный временным управляющим Якутской областью. Цена пушной монополии составила сто тысяч рублей, но от «Олаф Свенсон» Куликовский получил только шестьдесят тысяч и еще двадцать пять – от британской фирмы “Гудзон Бэй”, связанной с тем же Кушнаревым и другими русскими коммерсантами на Дальнем Востоке. Недостающие пятнадцать тысяч не то были удержаны как процент по кредиту, не то осели в карманах посредников. На сделке такого масштаба погрели руки многие, но подозревать в этом Куликовского нет оснований. Просто многолетняя служба в фирме Громовой и кооперативе «Холбос» приучила его соблюдать неписаные законы русской коммерции.

Приамурское правительство еще до Дитерихса выделило ему двадцать тысяч рублей золотом, но на руки он получил четверть этой суммы. Остальное вычли за фрахт пароходов для доставки Сибирской дружины в Аян, а в утешение выдали казначейские и гербовые знаки на сто тысяч рублей (“бандероли, почтовые марки, вексельная и актовая бумага”).

“Тогда Куликовский, – рассказывает Строд о его не типичной для интеллигента предприимчивости, – решил спекульнуть шестью пудами ценных бумаг и пустил их в распродажу на 50 % дешевле номинальной стоимости. Около своеобразного государственного аукциона поднялась страшная свистопляска, которая не преминула отразиться на денежном курсе, и правительство, обеспокоенное падением рубля, поспешило отобрать у Куликовского эти бумаги. Тот, однако, успел заработать 16 000 золотых рублей”.

Во Владивостоке он продал еще и двадцать тысяч вывезенных из Якутии беличьих шкурок, но Пепеляев, похоже, об этом не знал, как не знал и о его договоренности с Кушнаревым и Никифоровым. Получив шестьдесят тысяч рублей, потом еще двадцать, он думал, что первую сумму собрали сами якуты, а вторую дал Дитерихс. “Получение Куликовским денег и ценных бумаг от торговых фирм мне совершенно неизвестно”, – говорил Пепеляев. Скорее всего, так оно и было.

Из наличных денег выплатили скромное пособие офицерам, “не могущим оставить семьи без средств к существованию”, прочее пошло на закупку снаряжения, продовольствия и вооружения. Поставщиками выступили те же “Олаф Свенсон” и “Гудзон Бэй”. Это означало, что чуть ли не бо́льшую часть кредита Кушнарев и его компаньоны выплатили не деньгами, а товарами, сократив свои фактические расходы.

Кое-что из закупленного Пепеляев потом перечислил на допросе: фуфайки, чайники, вёдра, кальсоны, дратва, ножи канадские, керосин, ламповое стекло, цепи, порох, дробь, а в качестве “предметов роскоши” – неизвестно кому предназначенные (сам он не курил) “три английские курительные трубки”.

Малышеву выдали деньги на приобретение “фотографического аппарата и принадлежностей”. Он, видимо, умел обращаться с этими предметами, к тому же считал, что как адъютант Пепеляева всегда будет находиться в центре событий и лучше других сможет вести фотохронику похода.

В окружении Пепеляева служба у Семенова осуждалась как не достойная порядочного офицера. Когда Малышева в плену спросили, приходилось ли ему служить в семеновских частях, он ответил: “Я атаманам не служил”. Легко представить, с какой интонацией это было сказано.

Семеновцев в дружину не брали, хотя в Харбине приняли нескольких бывших унгерновцев[18], а во Владивостоке в нее вступали исключительно каппелевцы. Они, по замечанию современника, “ухватились за Пепеляева, как за якорь спасения”. Ему верили как никому другому из колчаковских генералов. Впоследствии груз этой веры тяжело ляжет на его совесть, но пока что она, как наркотик, заглушала все сомнения.

Разрешение принимать к себе офицеров и солдат из тогда еще не переименованной Белоповстанческой армии Пепеляев получил от братьев Меркуловых до того, как власть перешла к Дитерихсу. Теперь тому жаль было терять сплоченную боеспособную часть, и он предложил Пепеляеву вместе с его добровольцами перейти на службу в Земскую рать. Категорический отказ ухудшил без того прохладные отношения между ними. Пепеляев считал Дитерихса “старорежимцем”, а тот не забыл, что три года назад “мужицкий генерал” распустил свою армию и пытался заставить Колчака отречься от власти. Он весьма скупо снабдил Сибирскую дружину оружием, “огнеприпасами” и обмундированием. Винтовки были самых разных и далеко не лучших систем, вплоть до мексиканских, вдобавок часть их оказалась неисправна. Патронов, как с горечью заметил Вишневский, “едва хватило бы на один хороший бой”, и впоследствии пришлось добывать их у противника, пулеметов имелось всего два, орудий – ни одного. Продовольствием запаслись лишь на дорогу и на первый месяц после высадки, да и продукты выдали худшего качества, чем значилось по накладным: вместо муки “высшего сорта” подсунули такую, что из нее, как выяснилось в Якутии, невозможно было выпекать хлеб. Зимнее обмундирование получили на половину отряда, но Пепеляев рвался поскорее отплыть в Аян. Он рассчитывал захватить Якутск до наступления морозов.

В декабре 1919 года, в Томске, Пепеляев издал свой последний приказ по Сибирской армии – о ее роспуске. Все такие тексты он писал сам, не прибегая к услугам штатных публицистов, и этот не стал исключением.

Большевики для Пепеляева – душители революции в масках революционеров, и его прощальный приказ похож на завещание разбитого правительственными войсками народного вождя, которое тот ночью вывешивает на рыночной площади, прежде чем переодеться в крестьянское платье и затеряться в толпе: “Сибирская армия не погибла, а с нею вместе не погибло и дело освобождения Сибири от ига красных тиранов. Меч восстания не сломан, он только вложен в ножны. Сибирская армия распускается по домам для тайной работы – пока грозный час всенародного мщения не позовет ее вновь под бело-зеленое знамя. Я появлюсь в Сибири среди верных и храбрых войск, когда это время наступит, и я верю – оно придет”.

Пепеляев надеялся, что те, к кому были обращены эти слова, их помнят. С ними перекликается его речь, произнесенная перед погрузкой Сибирской дружины на корабли: “Мы, старые соратники, послужили великому делу борьбы за свободу Родины. Всегда верил, что настанет момент, и вновь соберемся, и эта вера не обманула меня. Мы бросаем семьи, заработок, привычный труд и с верою в помощь Божью имеем перед собой одну цель – служить народу до Страшного суда”.

Странно выглядит временной предел этого служения. В минуты душевного подъема человеку свойственно прибегать к выражениям, чья эмоциональная наполненность важнее их смысла, но эсхатологическая метафора здесь не случайна – Пепеляев, как многие в те годы, легко находил вокруг себя приметы близкого Апокалипсиса.

Не известно, впрочем, было ли все это произнесено вслух. Судить о содержании речи можно только по черновику. Пепеляев набросал его в блокноте, где месяц назад записывал траты на браслет и сумочку для Нины Ивановны, а в Якутии будет вести дневник.

До упоминания о Страшном суде некоторые слова зачеркнуты и заменены другими, но нарастающее возбуждение заставляет Пепеляева забыть о стиле. Дальше исправлений нет, буквы становятся крупнее, фразы укорачиваются, перемежаются отточиями: “А трудности будут, я говорил вам о них… Холод, голод, болезни, тяжелые переходы. Но вы готовы на всё. Знаю… Не сам иду – выбирает меня судьба… Много жертв и крови впереди, много… Готовьтесь к великим лишениям… Но велика и цель наша. Народ ждет”.

Кушнарев, кредитор экспедиции, тоже ждал от них победы, чтобы во всеоружии выйти на американский пушной рынок, но для Пепеляева главное – что обещанное сбылось, “меч восстания” извлечен из ножен, пропавший вождь явился среди “верных и храбрых войск”. При всех сомнениях у него не могло не быть надежды повторить свой “пермский триумф” и еще раз пережить те минуты счастья, когда, как вспоминал свидетель его взошедшей в зенит славы, он “скакал на белом коне, под бело-зеленым флагом, в вихре ясного клубящегося снега по Сенной площади в Перми, вдоль огромного фронта только что сформированной для борьбы с красными Пермской дивизии, а за ним, под раскаты «ура», летел его конвой в шапках с малиновыми верхами”.