Он немного помедлил и осторожно ответил:

– Я и впрямь ничего не собираюсь покупать. Мне нужен господин Сандаю, который работает в этой лавке.

В лице горбуна что-то изменилось, и он спросил уже гораздо серьезней:

– А зачем он тебе?

– Нужен, – коротко ответил мальчик.

– Ты его родственник? – продолжал спрашивать горбун.

– Возможно, – неопределенно ответил Гоэмон – лишь бы отвязаться от настырного уродца.

– Ха! – весело воскликнул горбун. – Никогда не думал, что у меня есть такой несмышленый родственник!

– Вы… господин Сандаю?! – Гоэмон был поражен.

– А то кто же. Что, не нравлюсь?

– Нет, почему же… Но… То есть… – Тут мальчик запутался и что-то тихо пробормотал себе под нос.

– Ах, тебе нужны верительные грамоты! – Горбун смешливо развел руками. – На слово ты не веришь, в лицо меня не знаешь, значит, необходимо нечто такое, дабы ты поверил. Или я неправ?

Гоэмон уже оправился от временного смущения и снова стал холодным и невозмутимым.

– Именно так, – ответил он твердо.

Заглянув в ледяные глаза юного синоби, горбун мигом стал серьезным. Он огладил свое платье, тем самым показав Гоэмону простой бронзовый перстень китайской работы, на котором был изображен дракон. Сделав этот жест, горбун требовательно посмотрел на мальчика. Под его острым беспощадным взглядом Гоэмон почувствовал себя не очень уютно.

Он уже понял, что горбун – ниндзя, один из оседлых лазутчиков клана Хаттори, как и госпожа Хотару, а значит, будь Гоэмон кансё, шпионом сёгуна, жить ему осталось бы всего ничего. Он умер бы прямо возле лавки Фудзивары Арицугу. И все решили бы, что бедного малого хватил апоплексический удар – солнце палило вовсю, и день выдался очень жарким.

Гоэмон неторопливо, не делая резких движений, полез в свой короб, достал оттуда нэцкэ, изображавшее Будду, и с поклоном протянул Сандаю. Тот взял фигурку, повертел ее в руках, увидел крошечный иероглиф, который значил для посвященных очень много, и с облегчением вздохнул.

– Приветствую тебя, брат, – сказал он тихо. – Чем могу быть полезен?

Гоэмон рассказал. Со стороны это выглядело так, будто Сандаю, который был приказчиком у господина Фудзивары, показывал привередливому покупателю свой товар, а юный синоби молча любовался превосходными танто. На самом деле он говорил – тихо и практически не шевеля губами. А поберечься стоило, потому что возле лотков с ножами толпились люди, и кто мог дать гарантию, что среди них не находится кансё?

– Понятно, – сказал горбун, когда Гоэмон закончил свою речь. – Будет сделано. Все, что тебе нужно, сможешь забрать в любое время. Место тайника я укажу позже. А пока возьми этот танто – в подарок. Киото – опасный город. Особенно ночью. Добрый клинок еще никому не мешал.

Поблагодарив его от всей души, Гоэмон откланялся и исчез в толпе. Глядя ему вслед, горбун тихо и как бы с удивлением пробормотал: «Ну надо же…», тяжело вздохнул – наверное, сообразуясь с мыслями, и приступил к своим обязанностям, потому что покупатели уже начали терять терпение и стали его звать. Особенно раздражен был самурай, но когда Сандаю продал ему великолепную когатану почти за полцены, он оттаял и снисходительно поблагодарил горбуна за проявление уважения к своей персоне.

Приспособив приобретение на полагающееся ему место в ножнах вакидзаси, самурай поторопился к уличным торговцам едой, чтобы ублажить желудок, потому что дымок от тлеющих углей и запахи горячего жира вызывали обильное слюноотделение. К тому же на сэкономленные деньги он мог устроить настоящий пир. Встречные с поклонами уступали ему дорогу, и самурай чувствовал себя превосходно.

И все же внутри у него торчала какая-то заноза. С какой стати она там появилась, самурай понял лишь тогда, когда росным утром следующего дня вместе с отрядом покинул Киото. Взгляд приказчика! Он был очень жестким и доставал до самого нутра, несмотря на его внешнюю любезность.

Впрочем, вынув эту «занозу» из своей изрядно огрубевшей души, самурай вскоре и думать забыл о приказчике. «Какой-то горбун, пусть и с нехорошим взглядом, – это даже не камень, а всего лишь камешек под копытами его коня», – подумал самурай. Покачиваясь в седле, он пребывал в превосходном настроении и даже сочинил хокку о камне:

Удзи, южный пригород Киото, медленно погружался в мягкие вечерние сумерки, окрашенные в красноватые тона. Гоэмон стоял на мосту Утреннего Тумана – Тёйукё, и с интересом глядел на приготовления местных рыбаков к рыбной ловле. Река Удзигава изобиловала рыбой. Здесь можно было поймать на стремнинах форель – аю, или подсечь в заводях серебряного карася – фуна или карпа – кои, а то и совсем уж редкого черного троегуба – хасу. Но ничто не могло сравниться с укай – ночной ловлей рыбы при помощи баклана. Посмотреть на экзотическую рыбную ловлю приходило много зевак, и Гоэмон потерялся среди них, как песчинка на речном берегу, что ему вполне импонировало.

До обеда он мотался по городу, как заведенный. Его «подопечный», мелкий чиновник бакуфу – правительства сёгуна, оказался чересчур деятельным. Чем он занимался, Гоэмон так и не смог понять. К концу дня юный синоби утвердился во мнении, что беготня чиновника по городу – это всего лишь изображение бурной деятельности на вверенном ему посту. Он вел какие-то переговоры с обязательной чашечкой-другой сакэ, несколько раз пил чай в дорогих харчевнях, потом в обеденное время надолго уединился с весьма симпатичной девицей, судя по всему, дамой без излишних предрассудков, и покинул ее жилище в весьма приподнятом настроении и изрядно помятый, а затем ближе к вечеру отправился в Удзи, чтобы посетить храм Удзигами-дзиндзя. Наверное, решил замолить грехи, накопившиеся за день.

Древний храм поразил Гоэмона своей красотой. Главной достопримечательностью храма не без основания считались старинные каэрумата – резные деревянные украшения потолочных балок. Созерцать их можно было часами. Территория Удзигами-дзиндзя почти сплошь заросла огромными деревьями дзельквы и невысокими кленами, а рядом с главным залом храма бил источник с очень вкусной водой. Чиновник долго молился, а затем направился к пруду, чтобы полюбоваться Хоодо – павильоном Феникса.

Сидя у пруда, за кустами глицинии, Гоэмону показалось, что время остановилось; там, где царит совершенство, во времени нет нужды. Над тонкой гладью пруда простерла длинные крылья неземной красоты птица, на глазах превращающаяся то в диковинную острогрудую ладью, то в стройный павильон с изысканно-гибкими линиями, образующими заостренные углы многослойных черепичных крыш, с узкими галереями, симметрично разбегающимися в стороны на невесомых колоннах-опорах. Невозможно передать ощущения Гоэмона, на глазах которого происходило переливание множества образов друг в друга, притом что форма создающего эти образы павильона ни на йоту не менялась.

Конек крыши Хоодо украшали бронзовые изображения невиданных птиц, ярко сверкающие в лучах заходящего солнца. Гоэмон так засмотрелся на все эти чудеса, что едва не выпустил из виду своего шустрого подопечного, который нанял лодку и отправился к рыбакам, чтобы посмотреть на экзотический укай вблизи.

В принципе, Гоэмон мог отправляться восвояси. Чиновник уже мало интересовал юного синоби; все, что было нужно узнать о его личности, он узнал. Чиновник, конечно же, был самураем и до недавнего времени не слезал с седла, воевал с мятежными князьями, которые не хотели подчиняться воле сёгуна. Несмотря на некоторую внешнюю суетливость, как-то не вязавшуюся с привычным образом самурая в повседневной жизни – несколько медлительным, неторопливым и вызывающе гордым, чиновник тем не менее боевых навыков не утратил. Это Гоэмон сразу определил по тому, как самурай двигался – мягким и пружинистым шагом хищника из породы кошачьих.