Когда Генри Уилт выводил собаку на прогулку, или, точнее, когда собака выводила его погулять, или. еще точнее, когда миссис Уилт приказывала им убираться из дому, чтобы дать ей возможность заняться йогой, он всегда выбирал один и тот же маршрут. Вернее, этот маршрут выбирала собака, а Генри послушно следовал за ней. Они шли мимо почты, пересекали детскую площадку, проходили под железнодорожным мостом и выходили на тропинку, ведущую вдоль реки. Пройдя по ней около мили, они опять переходили железную дорогу и возвращались домой улицами, где все дома были больше и лучше, чем дом Уилта, где много зелени, а вдоль дороги припаркованы исключительно «роверы» и «мерседесы». Почему-то именно здесь Клем, чистокровный Лабрадор, чувствовал себя как дома и делал все свои дела, пока Уилт неловко стоял, сознавая, что он чужой в этом районе, и жалея, что это так, а не иначе. За всю прогулку практически только здесь Уилт в какой-то мере осознавал, где он находится. Всю остальную часть пути он обычно был погружен в мысли, не имевшие никакого отношения к его маршруту. По сути дела, каждая прогулка с собакой превращалась для него в путешествие в несбыточное, мечты об отдаленной возможности безвозвратного исчезновения миссис Уилт, о внезапном обретении богатства или назначении на высокий пост, о том, что бы он стал делать, будь он министром просвещения, или, еще лучше, премьер-министром. Он придумывал уловки, которые могли бы помочь ему достичь цели, мысленно спорил со своими оппонентами. Если бы кто-нибудь в этот момент обратил внимание на Уилта (а большинство людей не обращало на него никакого внимания), то увидел бы, что время от времени губы его шевелятся, а рот кривится в усмешке. Это Уилт отвечал на собственные вопросы и вдребезги разбивал контраргументы. Именно во время одной из таких прогулок, к тому же под дождем и после особо утомительного дня в училище, Уилт впервые почувствовал, что не сможет осуществить свое предназначение – жить так, как он сам считает нужным, – если с его женой не произойдет какого-нибудь страшного и не совсем случайного несчастья.

Этот вывод не был внезапным, медлительность вообще была характерна для Уилта, которому всегда не хватало решительности. Доказательством тому являлись десять лет, проведенные им в Фэнлендском техучилище в качестве младшего преподавателя второй категории. Десять долгих лет он проработал на гуманитарном отделении училища, читая лекции будущим газовщикам, штукатурам, каменщикам и водопроводчикам. Или, вернее, следя за тем, чтобы они вели себя тихо. Десять лет он провел, переходя из одной классной комнаты в другую с двумя дюжинами экземпляров Оруэлла, «Сыновей и любовников», «Кандида» или «Повелителя мух», изо всех сил стараясь, безо всякого видимого успеха, развить эстетические чувства слушателей дневного отделения.

Мистер Моррис, заведующий гуманитарным отделением училища, называл эти преподавательские муки «один на один с культурой». С точки зрения Уилта, их правильнее было бы назвать «один на один с варварством». Несомненно, этот жизненный опыт помог ему покончить с идеалами и иллюзиями юности. Помогли этому и двенадцать лет брака с Евой.

Если газовщики прекрасно существовали, ничего не ведая об эмоциональной значимости межличностных отношений, изображенных в «Сыновьях и любовниках», и издевались над глубоким проникновением Лоуренса в сексуальную сущность бытия, то Ева не была способна на подобную отрешенность. Она занималась культурной деятельностью и самосовершенствованием с энтузиазмом, раздражавшим Уилта. Хуже того, ее понятие о культуре постоянно менялось, иногда распространяясь на Барбару Гартлэнд и Аню Ситон, иногда на Успенского и Кеннета Кларка, но чаще всего ограничивалось инструктором класса керамики по вторникам или лектором по трансцедентальной медитации по четвергам. По этой причине Уилт никогда не мог знать, что его ждет вечером кроме наспех приготовленного ужина, попреков в отсутствии у него честолюбия и доморощенного интеллектуального эклектизма, который приводил его в исступление.

Чтобы забыть этих псевдочеловеков-газовщиков и Еву в позе «лотос», Уилт, шагая по тропинке вдоль реки, погрузился в мрачные мысли, которые становились еще тягостнее от сознания, что вот уже пятый год подряд ему почти наверняка откажут в повышении в должности и не назначат старшим преподавателем и что если он не предпримет как можно скорее каких-либо решительных мер, то обречен всю оставшуюся жизнь иметь дело с 3-й группой газовщиков, 2-й группой штукатуров и Евой. С этим невозможно мириться. Надо что-то делать. Над его головой прогремел поезд. Уилт стоял, провожая глазами удаляющиеся огни, и думал о несчастных случаях, связанных с пересечением железнодорожных путей.

– Он последнее время такой странный, – сказала Ева. – Просто не могу понять, что с ним.

– Что касается Патрика, то я уже давно отказалась от всяких попыток его понять, – промолвила Мэвис Моттрам, разглядывая Евину вазу. – Мне кажется, люпин стоит сдвинуть немного влево. Так он лучше оттенит ораторические свойства розы. Теперь насчет вот этого ириса. Нужно стремиться, комбинируя цвета, произвести почти звуковой эффект. Так сказать, контрапунктический.

Вздохнув, Ева кивнула.

– Он был такой энергичный, – сказала она, – а теперь он просто сидит и смотрит телек. Все, что я могу сделать, это заставить его погулять с собакой.

– Может, ему скучно без детей? – заметила Мэвис. – Я знаю, что Патрик скучает.

– Это потому, что ему есть по кому скучать, – с горечью произнесла Ева. – Генри не в состоянии даже взбодриться настолько, чтобы этих самых детей завести.

– Прости, Ева, я совсем забыла, – произнесла Мэвис и передвинула люпин так, чтобы он лучше контрастировал с геранью.

– Да не извиняйся, – отмахнулась Ева, среди недостатков которой жалости к самой себе не было. – Думаю, что я еще радоваться должна. Представь себе детей, похожих на Генри. Он такой нетворческий по характеру, и, кроме того, от детей столько беспокойства. Они забирают у человека всю творческую энергию.

Мэвис удалилась, чтобы помочь кому-нибудь еще добиться контрапунктического эффекта, на этот раз с помощью настурций и мальвы в вазе вишневого цвета. Ева потрогала розу пальцем. Мэвис так повезло. У нее есть Патрик, а Патрик Моттрам такой энергичный. Несмотря на свои размеры, Ева очень верила в энергичность и творческую жилку. Поэтому даже вполне разумные люди. не склонные поддаваться влиянию, не выдерживали больше десяти минут в ее обществе. Даже в позе «лотос» в классе йоги она умудрялась выделять энергию, а во время попыток трансцедентальной медитации напоминала кипящую скороварку. Творческая энергия несла с собой энтузиазм, лихорадочный энтузиазм женщины, не нашедшей себя, для которой каждая новая идея возвещала зарю нового дня и наоборот. Поскольку все ее идеи были либо мелки, либо невразумительны для нее же самой, то и приверженность им была соответственно кратковременной и не могла заполнить ту пустоту в жизни, которая образовалась в результате неспособности Генри к свершениям. Пока Генри жил в своем воображении бурной жизнью, Ева, начисто лишенная воображения, вела бурную жизнь на деле.

С энтузиазмом, достойным лучшего применения, она ввязывалась в разные дела, заводила новые знакомства, присоединялась к различным группам и участвовала во всевозможных мероприятиях, причем делала все это с безрассудством, под которым скрывалась ее эмоциональная неспособность остановиться хотя бы на мгновение. Сейчас же, попятившись от своей вазы, она наткнулась на кого-то, стоящего за ее спиной.

– Простите, – сказала она и, обернувшись, обнаружила пару карих глаз, внимательно ее разглядывающих.

– Не стоит извинений, – произнесла женщина с американским акцентом. Она была худенькая и одета с простотой, далеко превосходящей скромные финан совые возможности Евы.