– Так что, господа, кого на царство-то будем звать? Или, как в старину, Земский собор созовем?
– Не как в старину получится, а как в Польше, – проворчал фельдмаршал Долгоруков. – Соберется шляхта – рвань да срань всякая, зачнет орать. Нет уж, самим надобно выбрать.
– Может, царицу Евдокию Федоровну – старицу Елену – на трон посадим? – предложил сибирский губернатор. – Как-никак, законная супруга Петра Лексеича, древнего рода, не чета бывшей портомойке. А, Гавриил Иванович, как считаешь? А то, что иночество приняла, так ничего страшного. Клобук-то не гвоздями к голове прибит. Да и в монашки ее упекли помимо воли. Архиереи, вроде Феофана нашего, враз докажут, что покойный император ради блуда законную жену в обитель посадил.
– Может, оно бы и неплохо, – пожал плечами канцлер. – Только старица-то худа совсем. Еле-еле душа в теле. Захочет ли? А коли захочет, что толку? Год-два поправит, а помрет потом, опять царя иль царицу искать? Нет, надобно, чтобы правитель надолго сел.
Все присутствующие закивали, а Головкин продолжал рассуждать:
– Кто там у нас следующий-то? По мужеской линии идет у нас внук Петра Алексеевича, через дочерь его, Анну Петровну, царствие ей небесное. Как там его? Карл или Петр?
– Полностью – Карл Петер Ульрих, герцог Гольштейн-Готторпский[10], – сообщил Василь Лукич.
– Мать твою, Карл Петер Ульрих, да еще и Гольштейн какой-то там. Так просто и не выговоришь, а выговоришь, язык сломаешь, – чуть не сплюнул фельдмаршал Долгоруков.
– Так Карла Петера недолго в Петра окрестить, – пожал плечами дипломат. – Будет у нас император Петр Третий. А по малолетству регента ему толкового назначим.
– Сколько лет-то ему, Карлу Петеру? Не то два, не то три? – задумчиво изрек Алексей Григорьевич. – Стало быть, пригласим его, а вместе с ним батюшка его пожалует, Карл Фридрих. А ведь пожалует. Тем паче что он с нами в равном чине – член Верховного тайного совета. Крови-то он попортил тогда.
– Спасибо Алексашке. Хоть сволочь изрядная, но хоть одно доброе дело сделал – немца выжил, – вставил фельдмаршал Долгоруков.
«Верховники» засопели. Не забыли еще, как после свадьбы любимой дщери Петровой – Анны с герцогом Карлом Фридрихом, приходившимся племянником шведскому королю Карлу XII, оного Карлу выгнать не могли. Верно, метил свою супругу в наследницы[11]. И Катька-портомойка ему благоволила – сделала генералом и членом Верховного тайного совета. И только после смерти императрицы Алексашка Меншиков, мечтавший оженить малолетнего государя на своей дочери, сумел-таки выгнать Карла Фридриха с молодой женой…
Князь Михаил Михайлович Голицын с тревогой посмотрел на старшего брата. Не огорчился бы Дмитрий Михалыч… У него, у сердешного, были причины немецкого герцога недолюбливать. Семь лет назад, когда был еще жив император Петр Великий, попал князь Дмитрий в опалу. И так попал, что не домашним арестом, а ссылкой или эшафотом могло закончиться. Не хотелось идти, а пришлось. И пришлось потомку Великого князя Литовского Гедимина Катьке-портомойке, шлюхе обозной, в ножки кланяться. Да так кланяться, что синяк потом со лба не сходил. А что делать? Лучше на турка или шведа в атаку идти, в бою погибнуть, чем в ссылку ехать. А герцог, каналья этакая, – еще и не зять был, а Анькин жених, без стука к императрице вошел, да такую картину и увидел. Ну, увидел бы и увидел, с кем не бывает? Так нет же, потом, пока в России жил, смотрел на князя и пакостно ухмылялся, да еще и болтал об этом кому ни попадя. Будь это кто другой, согнули б его Голицыны в бараний рог, а тут…
Но герцог Шлезвиг-Голштинский не у одного Голицына в печенках сидел. Долгоруковы тоже от него натерпелись.
– Нет уж, господа, – твердо сказал сибирский губернатор. – Отродьев портомойки – младенца ли, с немцем-папашей, без папаши ли, или Лизку-распутницу – к престолу и близко подпускать нельзя. Так?
«Истинно так!», «Верно речешь!», «Не бывать выблядкам[12] на русском престоле!» – заголосили Долгоруковы, а Голицыны, в знак согласия, только склонили парики.
Общее решение высказал канцлер:
– Пусть Карл Петер Ульрих в немецких землях сидит, а Лизка – Елизавета Петровна, – поправился Головкин, – пребывает в прежнем состоянии. Пущай на охоту ездит, по ассамблеям с кавалерами скачет.
– С кавалерами скачет! Это они на ней скачут! Справная кобыленка, круглая… – сочно заржал фельдмаршал Долгоруков.
Долгорукова никто не поддержал. Не из уважения к дочери Петра Великого – было бы кого уважать! – а из-за серьезности собрания. Дела важные, государственные, и неча туда какую-то Лизку приплетать. Только дипломат Василь Лукич по привычке, обретенной в Версале, изящно приподнял правую бровь – мол, если и знаем, да не скажем!
Наступило неловкое молчание. Вельможи поджимали губы, кто-то начал покусывать локон парика. Наконец со своего стула встал Дмитрий Михайлович Голицын.
– Что же, господа, – обвел он взглядом присутствующих, кивком усадил обратно вскочившего с места младшего брата, – коли династия от Петра Алексеевича пресеклась, то надобно подумать о другой линии. Хочу сказать, что хоть о мертвых-то худо не говорят, а уж о государях, в Бозе опочивших, – тем паче, но напомнить хочу, что всем был хорош Петр Алексеевич, токмо поперли при нем изо всех щелей худородные. Алексашка Меншиков – мурло безродное, сын конюха – светлейшим князем стал, генерала выслужил, орденов – ажно пять штук. Алешка Макаров – подьячий сын – тайным советником стал. Шафиров, еврей крещеный, – президентом Коммерц-коллегии. А сколько штаб– и обер-офицеров из подлого народа вышло?
О генерале Ягужинском князь говорить не стал из уважения к канцлеру Головкину. Присутствующие недоуменно переглянулись. О чем это Голицын-старший? Может, себя на царство собрался предложить? Дмитрий Михайлович тем временем продолжил:
– Ветвь Романовых, от Петра Алексеевича ведущая, пресеклась. А я о линии царя Ивана Алексеича хочу сказать. Он же таким же царем законным был, аки Петр Алексеевич. Неужто забыли? А ведь государь Иоанн Алексеевич по матери-то из Милославских будет. А уж они-то повыше сидели, чем Нарышкины худородные.
И впрямь. Об Иване Алексеевиче, занимавшем трон до тыща шестьсот девяносто шестого года от Рождества Христова, все позабыли. Даже не величали его, как царей и духовных лиц, – Иоанном, а называли просто – царь Иван. Ну, сидел иногда царь Иван на троне, но большей частью коликами да головой маялся. Случай один холопы рассказывали – пошел как-то соправитель туда, куда и цари своими ногами ходят, а кто-то дверь подпер. Так и просидел целый день в нужнике, пока холопы не спохватились. Девок, правда, царь исправно делал. Что ни год – то новая дочка. Выжили, конечно, не все, но трое до сих пор живы-здоровы. Поговаривали, что помогал в этом деле Ивану стольник его, Васька Юшков, но свечку никто не держал…
– Ты, князь Дмитрий, о ком толковать станешь? – осторожно поинтересовался Алексей Григорьевич Долгоруков. – Три дочери у царя Ивана.
– Три дочери, – кивнул князь Голицын. – Младшая, Прасковья Ивановна, что за генералом Иваном Дмитриевым-Мамоновым замужем, так она вся в батюшку покойного – больная да и умом недалекая. К тому ж супруг ее хоть и Рюрикович, но не князь. Негоже, чтобы царица мужа имела ниже себя. Старшая дочь, Екатерина Ивановна, герцогиня Мекленбургская, что в Измайловском проживает, во дворце отеческом.
– А чего она там-то? – удивился сибирский губернатор, давно не навещавший столицы.
– Так от мужа сбежала, – походя пояснил Дмитрий Михайлович. – Супруг у нее, Карл Леопольд, ее смертным боем бил. Он же на Катерине женился, чтобы дядюшка Петр Алексеевич ему деньгами помог, а государь наш, как знаете, деньгами сорить не любил. Вот герцог обиды свои на Катерине и вымещал. А она вместе с дочерью к матушке под крылышко и прибежала. Была бы Екатерина Ивановна вдовой – цены б ей не было. И царица подходящая, наследница при ней. Двенадцать лет девке. Крещена, правда, лютеранкой. Элиза Катерина Христиана. Но это не беда. Можно ведь и перекрестить. Будет Елизаветой Карловной. Или – Елизаветой Леопольдовной.
