продуктов самый любимый и распространенный — фисташки. Ими торгуют повсюду: сырыми,

жареными, очищенными и в скорлупе, расфасованными и на вес. Это — крупный орех, светло-

зеленого цвета с нежно-розовой цедрой в приоткрытой скорлупе. Имейте в виду: то, что продается

у нас в магазинах, — без исключения больные орехи. У них не хватило сил раскрыться

естественным образом, тогда хитрые люди положили их в воду, а потом нагрели на сильном огне.

Скорлупа лопнула, обнажив кривые мелкие ядра, их засыпали большим количеством соли и

прожарили выше нормы, чтобы скрыть отсутствие вкуса. В Иране никому и в голову не придет

выставить такую пакость в витрине — заплюют тут же! Но иностранцу, который сам хочет это

купить, почему не продать?!

Иран является крупнейшим экспортером фисташек в мире. 70% бизнеса принадлежит семье экс-

президента страны Рафсанджани. Я, кстати, был первым, кто в 1993 г. импортировал в Россию

иранские фисташки, купив партию в 40 т у его фирмы. Отменный был товар. Жаль, потом

конкуренты «сломали» рынок, начав покупать отбросы.

Иранцы живут в окружении красивой разнообразной природы. У них есть моря, снежные горы, джунгли в субтропиках, большие плодородные равнины и даже пустыни. При этом огромные

территории до сих пор остаются нетронутыми человеком. Теплый солнечный климат на

значительной части пространства создает необыкновенный комфорт. Люди здесь, безусловно, умеют видеть и ценить красоту. Однако особенностью их восприятия красоты, точнее, вкуса

городского человека является видение отдельной вещи, детали, мелочи при редкой способности

собрать их в единый ансамбль. Это отражается во всем — от одежды до современной

архитектуры.

Исламская революция 1979 г. перевернула вверх дном всю городскую массовую культуру,

сложившуюся с начала двадцатого столетия: исчезли национальные театр, эстрада, кинематограф, значительная часть собственной и зарубежной художественной литературы. Под строжайший

запрет попали азартные игры, куда отнесли в том числе шахматы. В спорте остались в основном

футбол, борьба, поднятие тяжестей.

Слава Богу, не стали душить изобразительное искусство: миниатюры и чеканку. Благодаря этому

замечательному обстоятельству сейчас на стенах моего кабинета висят необыкновенной красоты

работы знаменитого на весь Иран исфаганского художника Оховатпура с дарственной надписью:

«Дорогому другу, Ревазу Утургаури».

Обобщая всё сказанное выше, доложу вам свое личное мнение об иранцах: если исключить из

оценки религиозных фанатиков, в целом — очень симпатичный народ. Только надо держать ухо

востро!

ИСАА при МГУ,

или О ПОЛЬЗЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

Институт стран Азии и Африки при МГУ им. Ломоносова в мои годы был лучшим вузом страны, где

преподавали восточные науки и языки.

Наши ребята распределялись в МИД, КГБ, МВТ, становились журналистами-международниками, т.е. получали самую престижную и высокооплачиваемую по тем временам (для гуманитариев) работу. ИСАА был мужским институтом, девочек туда почти не принимали. Все объяснялось

достаточно просто. Дело в том, что изучение китайского, японского, арабского и даже

незамысловатого языка фулла, на котором в Африке беседуют десять миллионов не очень

образованных людей, — вещь архисложная. На это уходит минимум пять-шесть лет. И если

получив уникальное и дорогостоящее образование за счет государства, выпускник вуза вдруг

решил выйти замуж, забеременеть и в Африку к папуасам не ехать, то как быть казне с

потерянными деньгами? Поэтому девочек в ИСАА можно было по пальцам пересчитать. Это,

конечно, печалило, но, с другой стороны, давало и положительные результаты — мы меньше

отвлекались от дел. А их было невпроворот.

Нас, длинноволосых (по моде тех лет) молодых людей, прессовали в высшей степени талантливые

преподаватели. На вооружении у них были знания и методики, отшлифованные в течение

нескольких веков российской и советской востоковедческой школой. По языку нас дрючили

особенно. Занятия попеременно вели два преподавателя, один из которых обязательно был

носителем языка. Мы занимались с ними как проклятые, по нескольку часов в день, а потом еще

самостоятельно в лингафонном кабинете.

Существовало негласное правило: если студент «тянул» восточный язык, ему прощали любые

грехи. Если язык «не шел», но в целом парень был не дурак, то не выгоняли, а переводили на

другой факультет МГУ: исторический, филологический, юридический — там тебе и воля, и

девочки.

В отношении преподавателя персидского языка мне особенно повезло. После вынужденного

академического отпуска, в который я угодил по причине неуспеваемости в связи со страстной и

разделенной любовью на первых двух курсах, мне посчастливилось очутиться в группе Ирины

Константиновны Овчинниковой. Ирина, как мы ее называли, являлась автором учебников и

словарей, которыми иранисты пользуются до сих пор. Она была великолепным методистом,

любую тему преподносила так, что понять мог даже слон в зоопарке. Кроме того, она считала

личным для себя оскорблением, если ее студенты учились плохо. После институтских занятий

Ирина Константиновна грузила меня книжками и тетрадками, которые ей самой нести было

трудно (она страдала пороком сердца), и на троллейбусе с Охотного ряда везла на Маяковку к

себе домой. Там кормила обедом и сажала рядом с собой делать уроки. Это происходило три раза

в неделю и продолжалось год. О деньгах не было речи, максимум, что она принимала, —

недорогие цветы. Благодаря этому уникальному человеку я не стал студентом истфака, филфака, юрфака, а через несколько лет с отличием окончил ИСАА.

Помимо первого восточного языка мы должны были изучать еще западный: английский,

французский, а также второй восточный. Для иранистов это были арабский или пушту. Вы когда-

нибудь слышали, как говорят на пушту? Положите в консервную банку пригоршню гвоздей,

привяжите к хвосту дворового кота и смажьте ему задницу скипидаром... В общем, мы настояли, чтобы нам дали арабский. Но арабский раз в двадцать сложнее фарси, а на изучение отводилось

всего два года! Естественно, что второго восточного никто толком не знал. Единственное, что

отложилось в моей памяти от занятий арабским, — это несколько строк из маленьких рассказов, с

которых начинался институтский учебник: «захаба мухаммед аль кахира ва назаля фей фундуги

омейята», что означает: «Вошел Мухаммед в Каир и остановился в гостинице "Омейяды"». И еще:

«хараджа наболиун мын мыср ва...», т.е. «Вышел Наполеон из Египта и...», но последнее, в

отличие от первого, в дальнейшем не пригодилось.

Несмотря на титанические усилия преподавателей и каторжный труд студентов, без прохождения

языковой практики в стране выучить восточный нельзя. Поэтому на третьем-четвертом курсах

студентов ИСАА посылали доучиваться на Восток: отличников — в вузы, а остальных — на так

называемые «объекты советско-чьего-то экономического сотрудничества», а попросту говоря, стройки. На одну из таких строек в 1977 г. отправили и меня. И поскольку в те годы знаниями я не

блистал, то очутился, согласно ранжиру, в дикой глуши на юге Ирана. Там в солончаковой пустыне

наши строили ТЭС.

Мой путь лежал из Москвы в Тегеран самолетом, с остановкой в столице на несколько дней для

оформления документов, а дальше поездом в Ахваз. Мне было чуть больше двадцати лет, и я

волновался. Хорошо понимал, что языком не владею и ждут меня скорые разоблачение и позор.

На почве волнения забыл проследить за чемоданом, и он из аэропорта напрямую уехал в Ахваз.

Остался я в Тегеране в одних штанах и рубашке, а главное, без словаря. Это было великой бедой, поскольку мой собственный вокабуляр был достаточно скромен. Вторым по значимости поводом