Возбуждала его как могла и Соня Футл, распорядительница заграничными сделками. Раньше она работала в нью-йоркском агентстве и по-американски деловито наладила бесценные контакты с заокеанскими издателями. А рынком США пренебрегать не приходилось. Там и распродавали шире, и платили с продажи больше, и книжные клубы заказывали баснословные тиражи. Расширяя коммерческий охват, Соня Футл сама раздалась в три обхвата, так что о замужестве ее и речи не могло быть. Именно это, помимо всего прочего, побудило Френсика сменить титул агентства на «Френсик и Футл» и сделать Соню полноправной спутницей жизни своих авторов. Кстати же, она обожала книги о сложности человеческих взаимоотношений, каковой сложности Френсик терпеть не мог. Он взял себе материал попроще: боевики, детективы, секс без романтики, историческую стряпню без секса, студенческие катавасии, научную фантастику и всякую всячину. Соне Футл достались романтический секс, историческая романтика, женское и негритянское освобожденчество, переходный возраст, сложности в личных отношениях и книги о животных. Животные были у нее в особом фаворе, и Френсик, которому однажды едва не откусил палец прототип главной героини «Чаепития с выдрами», испытывал по этому поводу превеликое облегчение. Он бы, пожалуй, спровадил ей и Пипера, но тот раз и навсегда прилип к Френсику, единственному хоть как-то ободрившему его агенту, и Френсик, чей успех был перевертышем злополучия Пипера, смирился с мыслью о том, что от него не отделаться, как и Пипер никогда не отделается от разнесчастных «Поисков утраченного детства».

Раз в год являлся он в Лондон со свежей версией своего романа, и Френсик вел его обедать, объясняя, почему не годится именно эта версия, – а Пипер возражал, что подлинно великий роман выводит подлинных людей в подлинных ситуациях и должен противостоять канонам коммерческой беллетристки. Расставались они, впрочем, по-дружески: Френсик – восхищаясь нечеловеческим упорством своего подопечного, а Пипер – намереваясь начать роман заново, в другом пансионе другого приморского города, и опять разыскивать свое утраченное детство. Так, год за годом, роман перекраивался, а стиль видоизменялся согласно очередному образцу Пипера. Тут уж Френсику некого было винить, кроме себя. На заре их знакомства он опрометчиво посоветовал Пиперу штудировать «Нравственный роман» мисс Лаут, и между тем как сам он познал на опыте гибельность ее литературных воззрений для всякого нынешнего романиста, Пипер эти воззрения усвоил. Благодаря мисс Лаут «Поиски утраченного детства» были переписаны под Лоуренса, потом под Генри Джеймса; Джеймса оттеснил Конрад, Конрада – Джордж Элиот; была версия диккенсовская, была даже а-ля Томас Вулф; а в некое лето написалась, страшно сказать, и фолкнеровская. И в каждой версии маячила на заднем плане фигура отца, изнывала несчастная мать, и в боренье достигал половой зрелости сам застенчивый юный Пипер. Он изощрялся в переимчивости; однако же откровения его по-прежнему были пустяковыми, а действия в книге не прибавлялось. Френсик махнул на него рукой, но отталкивать не стал. Соня Футл никак не могла его понять.

– Зачем тебе это надо? – спрашивала она. – Толку от него ни на грош, а обеды, между прочим, денег стоят.

– Он – мое memento mori[3], – загадочно отвечал Френсик, имея при этом в виду, что Пипер – живой труп того юного и целеустремленного романиста, каким некогда был он сам, и попрание литературных идеалов которого обеспечивает репутацию фирмы «Френсик и Футл».

Однако Пиперу был отведен лишь один искупительный день года; в прочие триста шестьдесят четыре Френсик соединял приятное с полезным. У него был прекрасный аппетит и отличная печень, а отец отпускал ему со скидкой отличные вина, так что угощать он мог на славу: в издательском мире преимущество несравненное. Другие агенты уходили с деловых обедов покачиваясь и не слышали, какие романы обсуждаются, покупаются и публикуются, а Френсик ел себе и ел, пил да пил, превознося ad nauseam[4] свой читкий товар и хвастаясь «находками». Среди оных был некто Джеймс Джеймсфорт, чьи романы имели такой потрясающий успех, что он скрывался от подоходного налога в алкогольном тумане за пределами Англии.

Это нетрезвое петляние Джеймсфорта из одного прибежища в другое кончилось тем, что в один прекрасный день Френсик предстал как свидетель перед Королевской скамьей Высокого суда правосудия по делу о клевете, возбужденном миссис Дездемоной Хамберсон против Джеймса Джеймсфорта, автора книги «Клешни вдовы», и «Пултни Пресс» – издательства, эту книгу опубликовавшего. Френсик свидетельствовал битых два часа и сошел в зал, пошатываясь.

– Пятнадцать тысяч фунтов плюс судебные издержки? – переспросила наутро Соня Футл. – За непреднамеренную клевету? Не может быть.

– Почитай, удостоверься, – предложил Френсик, протягивая ей «Тайме». – Там рядом, обрати внимание, про пьяного шофера: задавил двух детей и оштрафован на целых сто пятьдесят фунтов! Мало того, у него, бедняги, на три месяца отобрали права.

– С ума сойти. Сто пятьдесят фунтов за двух задавленных детей и пятнадцать тысяч – за оклеветанную женщину, о которой Джеймс и понятия не имел!

– Задавленных на пешеходной дорожке, – горько добавил Френсик. – Заметь себе: не где-нибудь, а на пешеходной дорожке.

– Бред. Собачий бред сивой кобылы, – сказала Соня. – Нет, как доходит до суда, так вас, англичан, хоть на цепь сажай.

– Джеймсфорт, наоборот, сорвался с цепи, – сказал Френсик. – Нам он теперь не автор. Он больше знать нас не хочет.

– Да мы-то здесь при чем? Мы фактической проверкой в гранках не занимаемся. Это «Пултни» обязаны были. Вот бы и отловили клевету.

– Черта с два. Как это, интересно, «отловить», что некая Дездемона Хамберсон проживает в графстве Сомерсет, выращивает люпины и причастна к «Женскому институту»? Такое нарочно не придумаешь.

– Ну, повезло тетке. Надо же – пятнадцать косых только за то, что ее обозвали нимфоманкой! Ничего себе. Да пусть меня сто раз так обзовут, я еще спасибо скажу, если за пятнадцать…

– Держи карман, – сказал Френсик, пресекая это крайне маловероятное предположение. – За пятнадцать-то тысяч я бы тоже запросто нанял пьяного шофера и раздавил бы ее прямо на пешеходной дорожке. Поделили бы с ним на двоих пятнадцать тысяч минус сто пятьдесят – и неплохо бы заработали. А если уж на то пошло, угробили бы заодно и мистера Гальбанума: зачем посоветовал «Пултни» и Джеймсфорту обратиться в суд?

– Ну, клевета-то непреднамеренная, – возразила Соня. – У Джеймса и в мыслях не было опорочить эту женщину.

– Само собой. Однако же он ее опорочил, а согласно Акту о диффамации от 1952 года, охраняющему в подобных случаях интересы авторов и издателей, клевета является непреднамеренной, если приняты были все разумные меры, чтобы…

– Разумные меры? Какие такие – разумные?

– Маразматик-судья счел, что вот такие: надо было пойти в архивы Сомерсет-Хауса и выяснить, не родилась ли в 1928 году девочка по имени Дездемона и не вышла ли она в 1951 году замуж за некоего Хамберсона. Дальше – просто: ищешь фамилию Хамберсон по ежегодникам Ассоциации люпиноводов; если ее там нет, соображаешь: а не проверить ли списки членов «Женского института» или, пожалуй, сомерсетскую телефонную книгу? Ничего этого сделано почему-то не было, и вот, пожалуйста: с них пятнадцать тысяч, а мы – пособники авторов, клевещущих на беззащитных женщин. Давайте шлите романы на адрес фирмы «Френсик и Футл» – как раз угодите на скамью подсудимых. Мы теперь изгои в издательском мире.

– Ну, уж не так все ужасно. Вляпались мы впервые, и кто же не знает, что Джеймс – отчаянный пропойца, с него и спросу-то нет, кого он там где обидел.

– С него, может, и нет, зато с нас есть. «Пултни» уже распорядились: Хьюберт звонил мне вчера вечером, чтобы мы ему романов больше не слали. Только пойдет об этом слушок – и увязнем по уши в финансовой, мягко говоря, трясине.