Я никогда прежде не видела королевских детских, и многое казалось мне весьма странным. Мы находились во дворце самой расточительной королевы в христианском мире, однако, помимо расшитой жемчугом сорочки, которую быстро унесли на хранение, я не обнаружила ни единого признака роскоши или богатства. Никаких тебе колыбелей, обитых мехами, серебряных погремушек или сундуков с игрушками. Детская располагалась в отдельной башне, в задней части королевского особняка. Здесь было холодно и голо. В моей комнате имелся небольшой камин, но в нем не разводили огня. Не было и завесы на окне для защиты от осенних сквозняков. Осенними вечерами голые каменные стены тускло освещали дымные свечи и чадящие масляные лампы. Кушанья приносили из кухни королевы, однако нам не доставалось ничего, подобного изобилию, увиденному мной в день своего прибытия, – ни сочного жаркого, ни лоснящихся пудингов. Мы ели жидкий суп и хлеб, запивая их разбавленным вином или пахтой. Иногда приносили немного сыра или кусок бекона, крайне редко – свежее мясо или рыбу. Порой казалось, что мы живем в монастыре, а не во дворце.
Причину найти было нетрудно. В мадам Лабонн, несмотря на ее имя,[2] хорошего было мало. Главной ее заботой являлось не благоденствие королевских отпрысков, а обогащение самой гувернантки. Любые деньги, сэкономленные на детском бюджете, оседали в ее кармане, и именно поэтому она взяла на работу меня. Кормилице принцессы полагалось быть знатного рода, но аристократка потребовала бы более высокого жалованья и наверняка имела бы влиятельных друзей, а планы мадам Лабонн целиком зависели от того, чтобы к детской не приближался никто, обладающий связями или властью. Нас не посещали ни распорядитель дворца, ни королевский секретарь, ни казначей или хотя бы один из его помощников. Королева Изабо в детской не появилась ни разу.
Кроме Екатерины, в башне жили еще трое королевских детей. Самой старшей была принцесса Мишель, спокойная, невзрачная девочка шести лет, всегда старавшаяся сохранить мир между двумя младшими братьями, принцами Людовиком и Иоанном. Людовик – в детской его звали Луи – был дофином, наследником престола. Тощий белобрысый четырехлетка с бледным личиком, постоянно кашляющий, в поношенной и слишком тесной ему одежде, был наделен живым умом и воображением, что часто доводило его до беды. Его брат Иоанн, которого называли Жаном, русоволосый упрямый крепыш, в свои три года был страшным задирой. Если Луи затевал какую-нибудь проказу, Жан непременно продолжал ее так, что все кончалось слезами. Однажды он попытался засунуть паука в кроватку Екатерины, и я решила, что за Жаном нужен глаз да глаз, ведь если малышке причинят какой-либо вред, вина мгновенно ляжет на меня, а не на ее малолетнего братца.
Будучи единственным ребенком в семье, я мало общалась с другими детьми и все же, оказавшись с ними в тесном контакте, обнаружила, что инстинктивно знаю, как справиться. Как ни странно, когда дело доходило до Екатерины, похожего инстинкта я не чувствовала. Я не могла избавиться от неприязни, вызванной тем, что малютка жива, в то время как мой первенец умер. Ужасный свивальник как будто выжимал из малышки всю человеческую сущность. Иногда мне чудилось, что я кормлю грудью толстую сосиску. Кроме того, мне быстро надоело сидеть и ждать, когда потребуется расшнуровывать лиф, поэтому в промежутках между кормлениями я начала играть со старшими детьми.
Озорство мальчиков происходило от скуки, а не от дурного характера. Они были умны и непоседливы, а их две вечно хихикающие няньки не уделяли достаточного времени своим подопечным. Девчонки то сплетничали в уголке, а то и вовсе украдкой выбирались из башни, чтобы встретиться с парнями. Они приносили детям еду и – очень редко – воду для мытья, но никогда не играли с ними. Мадам Лабонн урезала им плату до минимума, а как говаривала моя матушка, заплатишь репой – получишь ослов. Про себя я называла их ослицами.
Поначалу детишки меня боялись, но вскоре Мишель, трогательно благодарная за крохи оказанного ей внимания, перестала дичиться. У этой кроткой мышки были красивые русые волосы, только вечно спутанные, потому что Луи, за что-то обидевшись на сестру, выбросил единственный гребень из окна, а мадам Лабонн не озаботилась приобрести новый. Внешне спокойная, Мишель была ужасно боязливой, пугалась чуть повышенного голоса, предполагала упреки там, где их не было, и со страхом ожидала, что в любой момент ее выдадут замуж за чужестранного принца и отправят в дальние края. Я попыталась успокоить ее, сказав, что она для этого слишком мала, но Мишель поморгала печальными глазами цвета морской волны и отрицательно качнула головой.
– Нет, Метта, – возразила она. Мое полное имя, Гильометта, детским язычкам не давалось. – Нашей сестре Изабель было всего восемь, когда ее увезли в Англию.
Когда принцессу Изабель выдавали по доверенности замуж за короля Ричарда Английского, я вместе с толпой зевак глазела, как в сопровождении пышного эскорта девочку везли по улицам Парижа. Крошечная принцесса, будто кукла, наряженная в меха и драгоценности, одиноко сидела в карете. Никому из нас в ликующей толпе не приходило в голову, как девочка напугана. Ее отправляли в чужую страну, к человеку, годящемуся ей в дедушки. Что же случилось с маленькой невестой? Трон короля Ричарда захватил английский лорд Болингброк, а покинутая юная королева по-прежнему томилась где-то за проливом, и будущее ее оставалось неясным. Я осознала тогда, что Мишель и в самом деле есть чего бояться.
Мальчишки дичились меня дольше. Страхи принца Луи возникли из другого источника, но укоренились не менее глубоко. Его тревожил призрак. В начале года старший брат Луи, дофин Карл, внезапно умер, и вся Франция погрузилась в траур. Девятилетнего дофина, в отличие от младших детей, королева обожала: держала рядом с собой при дворе, даровала апартаменты и слуг, бесконечно осыпала подарками и похвалами. Дофина с гордостью выводили к высокопоставленным гостям и провозглашали «славным будущим Франции». Даже моя практичная матушка плакала от умиления вместе с толпами людей, чествующих принца Карла на улицах и молящих небеса пролить дождь благословения на его золотистую головку.
Дофина Карла унесла потовая лихорадка. Вот он ехал по городу на своем пони, а на следующий день скончался в жестокой горячке. Королева Изабо слегла от горя, а король вновь поддался одному из своих дьявольских приступов. В течение последующих месяцев принц Луи, ставший дофином, ожидал, что теперь у него начнется такая же роскошная и привилегированная жизнь, какую вел его брат. Но этого не произошло, и потому каждый раз, когда Луи делали выговор или в чем-то отказывали, он закатывал истерику, бросался на пол и вопил: «Я дофин! Я дофин!» Жан садился рядом и с нескрываемым ликованием смотрел, как Луи визжит и стучит каблуками об пол. Ни разу не видела, чтобы он пытался утешить брата. Даже в раннем детстве Жан был странным и неласковым ребенком.
Мадам Лабонн изобрела особый метод борьбы с истериками Луи. Когда я впервые услышала леденящие кровь крики, то в панике бросилась в зал и оцепенела от ужаса: гувернантка запихнула визжащего мальчика в огромный пустой сундук, закрыла крышку и уселась на нее.
– Мадам, что вы… – запротестовала я.
– Молчи, девчонка! – отрезала она. – Твое дело – кормить младенца! Держи рот закрытым, а лиф – распахнутым, иначе я живо найду тебе замену.
Под ее тощим крупом приглушенные крики Луи быстро превратились в жалобное поскуливание, а я вынуждена была отступить к своей башне. Когда наконец гувернантка его выпустила – я уже испугалась, что мальчик задохнулся, и осторожно выглянула из-за двери, – он, судорожно глотая воздух, метнулся в дальний угол и прижал заплаканное личико к холодной каменной стене. От ужаса он обмочился, но сухой одежды никто ему не предложил. Неудивительно, что от Луи всегда воняло. Гувернантка заметила меня и грозно сдвинула брови, так что я сочла за благо сбежать к себе.
