– Ларри? – Чей‑то голос оторвал меня от книги, которую я держал в руках, но еще не начал просматривать. – Ларри Бентон?

Ко мне обращался лысеющий грузный тип в белой сорочке с пожелтевшими подмышками, лицо которого блестело от пота.

– Ты меня, наверное, не помнишь.

– Простите, – отрицательно покачал я головой, улыбаясь, словно помнить должен.

Он попытался взглянуть на шрамы, посмотреть, что с ними сделали годы. Но, по крайней мере, проявил вежливость. Дети, если они замечали мой недостаток, вели себя намного хуже. Улыбаясь, они кем только меня не обзывали, считая, что круто столкнуться с Франкенштейном или Фредди Крюгером.

– Мы общались в детстве, – сказал он, не обидевшись, что я его не вспомнил. Вероятно, отнес мой провал в памяти на счет детской травмы. – Как поживаешь?

– Неплохо, насколько это возможно, – ответил я.

– Надо же… Знаешь, я о тебе часто вспоминал, по роду деятельности, – продолжил он. – Особенно в последнее время.

– А чем занимаешься? – Мне не хотелось проявлять явный интерес к беседе, но стало любопытно.

– Не уверен, что ты захочешь это обсуждать. Просто я работаю в Федеральном бюро тюрем – неподалеку от Мариона… и… ну, дело в том…

– Эрик, – вырвалось у меня. Двадцать лет не произносил этого имени.

– Ну, тогда ты знаешь.

– Нет, не знаю.

Я ожидал услышать, что Эрик снова в тюрьме. На этот раз, возможно, пожизненно.

– Он повесился в камере, месяц назад, – обыденно поделился информацией мой собеседник, словно сообщил прогноз погоды. – Вдобавок ко всему, во время моего дежурства. Даже записки не оставил.

Я пожал плечами. Он, наверное, ожидал более бурной реакции.

– Знаю, не стоит заводить этот разговор, но каждый раз, когда я его видел, вспоминал, что случилось. Ну, ты понимаешь. С тобой.

– Понимаю, – сказал я.

– Наверное, зря я это начал.

– Да нет, все в порядке. И раз уж мы об этом заговорили, не припомнишь, не говорил ли он чего? О том, что случилось?

Лицо парня напряглось. Будь у него машина времени, он перемотал бы все назад, улизнул бы ко всем чертям от этого разговора. По крайней мере, нас кое‑что объединяло.

– Не хочу тебя больше волновать, но… слухи ходили. Хотя не думаю, мне не следует их повторять слово в слово, если ты не против. О смерти Эрика в этом мире никто не пожалел – давай поставим на этом точку.

Мы даже не стали врать друг другу и говорить, как здорово было увидеться. Повисло молчание. Я скользнул взглядом по неоткрытой книге. Он отошел, так и не назвав своего имени.

Лежа той ночью в кровати, я заснул с мыслью, что Дуглас Эймс, который выпустился на два года раньше и как‑то раз на весь автобус обозвал меня Ларри‑Шкварка, узнал меня с хорошей стороны.

* * *

Однажды тринадцатилетний Эрик отвинтил в моем сарае бак с бензином со словами:

– Нюхни бензинчику – увидишь Иисуса собственной, блин, персоной.

Душу просто вышвыривает из тела. Накачаешься парами, и такое чувство, что сознание раскалывается надвое. Это только звучит неприятно. На самом деле ощущение почти восхитительное, особенно когда ты слишком молод и не в курсе, что химические препараты вытягивают из мозга важные вещества.

Грязный пол в сарае был влажным. Вдыхая свою порцию, я склонился над баком, встав на колени, и почувствовал, как через джинсы проникает холод, а внутри образовалась шипучая легкость. Такой воздушный шарик, парящий в воздухе, пока душа не упрется головой в потолок. Потом кайф рассеивается, блекнут пятна, и ты снова воссоединяешься с этим миром. Ну, как‑то так.

Эрик творчески подходил к времяпрепровождению в провинции. Бензин был только одним из вариантов. Мы жили в Верноне, небольшом городишке на подступах к такому мегаполису, как Патока, что двумя милями южнее. В Патоке жили шесть сотен людей; там был банк, сетевой супермаркет с неизменно отвратным мясом, а к соседям в гости ездили верхом на газонокосилках.

Вернон же – если верить белым буквам на зеленом знаке у шоссе – гордился населением в сотню человек. В Верноне заборы строили из старых покрышек, а в некоторых домах проседали крыши. Здесь жили в задрипаных прицепах с автомобилями на колодках, автомобилями, которым никогда снова не отправиться в путь, автомобилями с отсутствующими деталями, выставленными во дворе ради предупреждения незваных гостей. Единственное предприятие – крохотная закусочная «У Джойса», да и то в обед закрывалось. Деньги делали только на фермерах, которые рано встают. Насколько я помню, кроме кофе и лепешек с мясной подливой там ничего не подавали. А когда заканчивались лепешки, бывало, закрывались вообще рано.

Видеоигр в Верноне не знали. Ездить на секцию бейсбола было слишком далеко, а матери работали. И ты коротал время на улице. Рыл норы. Играл с палкой. Охотился на черепах в стоячей воде мерзкого коричневого цвета. Потом находил черепаху и недоумевал, на кой черт она сдалась, рисовал цифру или свои инициалы на панцире и отпускал.

Если мы – Гленн, Патрик, Джерри и я – выходили на улицу, то разбивались на команды, играли в футбол или индейский бейсбол. Иногда даже в наш любимый баскетбол, но это на крохотной площадке заднего двора Джерри, где даже десяти футов не набиралось, да еще и под уклон. Наши прохудившиеся старенькие кеды вытоптали там всю траву, и мы носились по голому грунту.

Летом мы бродили по железнодорожным путям, ставили палатку и разводили костер, притворяясь, что без него нас растерзают стаи койотов. Мы играли ночью в салки, поскальзываясь на холмах, где с раннего утра трава была мокрая, и считали, что если не спим всю ночь, то мы круты.

Самым старшим был Гленн. От случая к случаю он доставал пару бутылок пива, а мы пили, кривлялись и делали вид, что нам оно нравится. Джерри, извечный шутник, каждое утро писал на потухший костер. Шипели почерневшие поленья, а он заявлял, что готовит бекон. Шутка не замыливалась. Но запах гари и мочи всплывает в памяти острее, чем его смех.

Эрик примкнул к нам лишь однажды, в последнее беззаботное лето. Все расположились вокруг костра: Джерри, Патрик, Гленн и я. Бойскаутами мы не были, и Патрик разжег огонь с помощью канистры с бензином, которую притащил с собой. А потом мы жарили все, что подворачивалось под руку. Над пропитанными креозотом железнодорожными шпалами мы поджаривали сосиски, которые от высокой температуры лопались и по вкусу напоминали старую сигару. Держали над огнем крючки с насаженными на них маршмэллоу, превращая лакомство в обугленные, расплавленные пузыри. Верхушки деревьев исчезали в ночной темноте, костер освещал их стволы, вокруг стрекотали сверчки и покрикивали гагары, а иногда, слишком близко, слышался глухой рык койота. Мы подбрасывали еще чурбан или шпалу, открывали еще пивка, и каждый старался выказать первым испуг.

Опытный, в свои тринадцать с половиной, Гленн рассказывал нам о жизни. У него была девушка, и он объяснял нам, где точно располагается отверстие во влагалище (не впереди, а внизу, рядом с дыркой в заднице). Он тщательно разбирал, куда надо класть руки при поцелуе, то есть на все мягкие места, куда юным рукам лезть не полагается, но куда они залезть норовят. Банку пива Гленн выпивал залпом, тогда как я без рвотных позывов не мог сделать даже два глоточка подряд.

– И вообще, что целоваться с девушкой, что сосать взбитые сливки из баллончика – одно и то же: все мокрое и липкое.

Он уселся на сухой пень, тяжеленный трон, который в наш палаточный лагерь на гору мог затащить только он. Наклонился, прочно уткнув локти в колени. Банка с пивом в его руке угрожающе накренилась.

– Подумаешь, эка невидаль, – сказал Эрик. – Кучу раз целовался.

– Видимо, со своей тощезадой сестричкой, – рассмеялся Гленн и отпил еще пива.

Эрик сел на свой пень, уставился на ботинки и остаток ночи ни разу не посмотрел нам в глаза.

Думаю, тогда мы были друзьями. Он научил меня вдыхать пары бензина, разжигать лупой огонь и «пускать блинчики» по мелкой речушке.