-- Тише вы, оголтелые, -- стали уже сдерживать коноводы слишком ретивых пособников своих. -- Али не слыхали: приезду Матвеева надоть ждать. Хоша всех изведешь лиходеев, он уцелеет -- нам добра не видать. Один всех стоит... Без ево што без головы змия, вся порода Нарышкинская... Вот и пождем. Голову прочь -- и змий подохнет... Помни это, братцы...
-- Ладно. Повременить можна. Над нами не каплет. Пущай злодеи готовятца...
Открыто повели речь об этом в кружалах слободских, в торговых банях, везде, где только бывало собрание стрельцов. Конечно, Нарышкины скоро узнали про все. Узнал и сам Матвеев.
На другой же день смерти Федора, по воцарении Петра, поскакал к опальному в город Лух стольник Натальи, Семен Ерофеич Алмазов, с поклоном от всей царской семьи и просьбой: поскорей ехать в Москву.
Только один Матвеев мог объединить те силы, на которые опирались пока и новый царь, и вся родня его.
-- Не даст себя Артемон Сергеич стрельцам в обиду, -- говорили все братья Нарышкины, выслушав опасения Натальи по поводу заговора стрельцов на его жизнь.
-- Он ли стрельцов боитца? Он ли их не знает? Вся крамола сгинет, только боярин ногою ступит в Москву.
Против воли должна была поверить Наталья.
Сам Алмазов даже не был хорошо осведомлен обо всем, что делается в стрелецких слободах.
Но не добрался еще Матвеев со всем своим обширным поездом до Москвы, как на одной из ночевок застал боярин семерых стрельцов, выехавших по торговым делам из Москвы, как они всем объявляли.
Матвеев, постарелый, болезненный, измученный годами тяжелого изгнания, лишениями и нуждой, которую часто приходилось выносить, рано ушел на покой в небольшую горенку, отведенную ему хозяином постоялой избы.
Улуча минутку, один из семерых ратников-купцов осторожно вызвал за хату Алмазова и тут, в тени, озираясь, не следит ли кто за ним, стал шептать:
-- Слышь, боярин... Не погневайся, имени-отечества твоего не ведаю, чину не знаю... Дело великое сказать надо. Самому бы Артемону Сергеичу... да как к ему подойдешь, штоб люди не видали... Гляди, и среди челяди боярской шпыни есть, от ваших недругов поставленные. Мне своя голова тоже дорога. А дело -- важное...
-- Што за тайность? Сказывай. Я боярину передам. Одно мне дивно: какая тебе забота о боярине? Што он тебе...
-- Што... Не признал он меня... А я с им не раз и в походы хаживал, и в бой выступал. Доселе люб он мне... И Бога я боюся... Неохота душу свою лукавому закабалить, как и тем шестерым товарищам. А дело учиняется адово...
-- Говори ж, коли так, да живее. Сметят нас...
-- Сметят, сметят... Я живо... На Москве вороги ваши да нарышкинские мятеж подымают, стрельцов мутят. Списки пошли по рукам. Гляди: один и у меня есть... Вот... ково извести надо, как резня пойдет. Их сперва было имен тридцать прислано. А стрельцы на сходах еще с полсотни прибавили. И бояриново имя в первое место поставлено... Чтобы в этом злом не быть -- мы все семеро и прочь от Москвы едем подале.
Сразу изменился Алмазов.
Взял список, свернул и поспешно спрятал за обшлаг рукава.
-- Ну, спаси тебя, Бог, коли ты от серца... Иди в избу... Я боярину скажу. Може, тебя покличет. А уж награды жди изрядной... Ступай.
И Алмазов кинулся к Матвееву.
Грустно улыбнулся старик, пробежав список, и сейчас же перевел взгляд на сына, бледного, но красивого юношу семнадцати лет, спавшего тут же на другой скамье крепким сном молодости.
-- Што же, боярин. Ужли-таки назад не повернешь? -- спросил негромко Алмазов, не замечая, чтобы весть о гибели встревожила старика.
-- Видать, што молод ты еще, Ерофеич. И меня не знаешь. Помирать-то мне уж давно пора. Неохота было там гнить, в тайге, в бору медвежьем, ни себе, ни людям добра не сделавши... А про бунт той я давно сведал. И все затеи Милославских не зная -- знал. Старые мы приятели... Привел бы Бог до Москвы доехать. Уж там -- Божья воля. Либо тот бунт, все составы их злодейские порушу, либо там и голову сложу за Петрушеньку, за государя мово... Оно и лучче, коли старые очи мои скорее сырой землей покроют. Не увижу горя семьи царской, не увижу земли родной поругания и печали...
Наутро дальше тронулся Матвеев, торопя всех больше прежнего.
Только у Троицы-Сергия сделал привал на короткое время, чтобы поклониться мощам святителя.
Здесь явился к нему второй посол от царя, думный дворянин Юрий Петрович Лопухин, и прочел указ, которым опальному возвращались все его чины, боярство, все отобранные именья и пожитки.
Еще ближе к Москве, в селе Братовщине бил челом старцу от имени Натальи брат ее, Афанасий, юноша лет девятнадцати, необыкновенно гордый и довольный тем, что был так рано возведен царем-племянником в чин комнатного стольника.
Бедняк не чуял, что это возвышение было для него смертным приговором.
Одиннадцатого мая довольно торжественно вьехал Матвеев в столицу. Встреченный Нарышкиными, проехал в свой дом, заранее наскоро устроенный и приведенный по возможности в жилой вид.
Невольно слезы выступили на глазах у отца и сына, когда оба они, безмолвные, печальные, обошли давно знакомые, теперь опустелые, запущенные покои, оглядели стены, на которых грубые людские руки и беспощадная рука времени оставила следы разрушения.
Здесь, по этим комнатам, так уютно обставленным, с тикающими и звонко бьющими порою курантами по углам, ходила когда-то кроткая, веселая женщина, которую и старик и юноша так горячо и нежно любили: жена Артамона, мать Андрея...
Она давно лежит в родовой усыпальнице.
И почему-то обоим сразу пришло на мысль: скоро ли им придется лечь рядом с нею, незабытой, дорогой и доныне?
Каждый прочел мысль другого -- и оба торопливо заговорили о чем-то постороннем, чтобы отвлечь ум от печальных предчувствий и ожиданий.
На другое утро пришлось принять целый ряд незваных гостей, и бояр, и стрелецких пятисотенных и пятидесятников, навестивших "с хлебом-солью" Матвеева, как своего бывшего начальника и покровителя. Потом оба они, отец и сын, поехали во дворец.
Петр с почетом, как деда, как старшего в роде, принял Матвеева. После парадного приема семья царская удалилась на половину Натальи -- и там не было конца расспросам, рассказам, ласкам и слезам.
Когда же Андрей помянул про стрелецких полуголов и пятисотенных, утром навестивших отца, и назвал при этом имена Озерова, Цыклера, Гладкого, Чермного, помянул братьев Толстых, Василия Голицына и Волынского с Троекуровым да Ивана Хованского, -- Нарышкины все только переглянулись с негодованием.
-- Вот уж воистину: целованием Иудиным предаст мя... Первые заявились Шарпенки-браты оба... И Тараруй-Хованский... А Подорванный ужли не был?
-- Иван Михалыч Милославских? Не порадовал. Присыла от нево удостоил чести. Был родич Александра. "Дядя, мол, без ног лежит... Котору неделю... А челом-де бьет заглазно"... Я и мыслю: не мне ли ноги подшибить сбирается?..
-- Давно сбирается, -- живо отозвался порывистый Иван Кириллыч. -- Эх, жаль, ево не пришлось мне за бороду потаскать, как трепал я анамнясь тово же племянника, Сашку-плюгавца. Недаром не любят они меня.
-- Буде спесивиться, -- остановила брата Наталья. -- Слышь, родимый, горя много. Для тово и торопили мы тебя: скорей бы к нам поспешал... Сократить бы надо лукавого боярина и со присными ево.
-- Сократим, сократим, хоть и не сразу...
И Матвеев стал совещаться со всей семьей: что делать? Какие меры принять для подавления бунта, готового вспыхнуть каждую минуту?
-- За царя бояться нечего, -- в один голос объявил семейный совет. -- Царь наш миленькой, Петруша-светик, даже тем извергам по душе пришел. Одно только хорошее и слышно про Петрушу. Вот роду нашему прочему -- капут, коли им уверовать, -- всех изведут...
-- Вот оно как дело, Артемон Сергеич. Чай, и к тебе уж попали списки окаянные. Нас -- под топоры всех. Матушку с батюшкой по кельям, под клобук да кукуль... Сестру Наталью -- туды же... Ванюшку-братца -- царем, не одним, так с Петрушей разом. А Софьюшку -- шкодливую да трусливую кошку злобную, -- ту наместо охраны обоим государям дать. Таковы их помыслы. Денег кучу роздали. Посулов -- и больше сулят... Вина -- море разливанное... А толки такие лихие идут и про нас, и про все боярство, что, не веря, душа не стерпит слушать их. Стрельцы как ошалелые стали... И бутырские с ими... Вот и порадь теперя: как быть? -- задал вопрос Иван Нарышкин.
