И он, пнув ногой полковника, разом перевернул его кверху спиной.
Над бесчувственным человеком засвистали гибкие батоги.
Стрельцы глядели, словно пьянея от жестокой расправы.
Народ, хотя и роптавший открыто против обнаглевших стрельцов, зачастую обижающих мирных москвичей, сейчас тоже с каким-то болезненным вниманием следил за мерзкой сценой, и все были словно недовольны в душе, когда около вечерень дьяк заявил:
-- Буде на сей день. Заутро -- сызнова начнем разборку... Кончено сиденье приказное. И по домам пора...
Унесли Кроме, так и не пришедшего в себя до конца истязания...
Увели Грибоедова и всех других под караул, который держали те же стрельцы.
Совершенно растерянные, шли полковники, не понимая, как еще могут они ходить. То, что прошло у них перед глазами, окончательно ошеломило их, спутало все мысли, стерло все желания и ощущения.
Одна мысль сверлила всем умы: "Как избегнуть позорного, мучительного наказания?..".
На другой же день при помощи родных, которых допустили к полковникам, они собрали все деньги, какие могли достать. Заложили и продали свои деревни и дома те, кто имел их. И все это было внесено на уплату начетов, указанных в челобитной.
Но стрельцы не расстались так легко со своими обидчиками. Кто не мог уплатить всего сразу или кого особенно ненавидели, -- как Грибоедова, Нелидова, Глебова, Полтева, -- таких ставили под батоги по два раза в день.
И не наказывали вовсе, по предложению стрельцов, тех полковников, которые успели заслать в слободы родных и закупить главных вожаков стрелецких.
Пощадили и начальников более человечных, как Перхурова, Кравкова, за которыми была к тому же боевая слава.
Но все-таки дней шесть выбивали из остальных все недоборы, которые в таких широких размерах насчитали стрельцы за полковниками.
А в то же время новые грозные вести стали доходить до слуха царя, бояр и Натальи, которая являлась как бы необъявленной правительницей при малолетнем сыне-царе.
Стрельцы, опьяненные первой большой удачей, совершенно потеряли голову. Мало им показалось того, что с осужденных полковников взыскали с каждого почти по две-три тысячи червонных в пользу стрельцов.
Пока на Ивановской площади истязали главных, ненавистных полкам начальников, у сьезжих изб шла своя расправа. Там с раската, с вершины каланчей сбрасывали пятисотников, сотников и приставов, которых обвиняли в пособничестве лихоимцам-полковникам. И даже не давали убирать исковерканные трупы.
Потом пошли и дальше: царю была принесена жалоба на самого боярина Языкова. Его обвиняли в укрывательстве и потачке лихоимцам. И эту челобитную подкрепили самой наглой угрозой.
Прежние сотоварищи Языкова, Долгорукие и Милославские, которым стало очевидно, чью руку решил держать оружничий царский, были довольны этим требованием мятежников. Милославские даже, без сомнения, сами дали толчок новой просьбе.
Наталья, успевшая уже вызвать из опалы брата Ивана, нашла удобным посадить его на место Языкова.
Тут же было объявлено стрельцам, что царь исполнит немедленно их волю и желание, уберет воеводу.
Но когда появился указ о возведении в бояре Ивана Кирилловича Нарышкина, сразу награжденного и званием оружничего, поставленного наряду с Долгорукими во главе Стрелецкого приказа, -- недовольство вспыхнуло в среде всех бояр, не только Милославских.
-- Ого, быстро шагает молокосос Ивашка, -- злобно хихикая, заговорил Милославский, лежа у себя и охая от воображаемых болей в ногах. -- Надо скорей укоротить побежку молодецкую. Гляди, поспеют всюду рассовать своих Нарышкины, возьмут засилье. Тогда и не выкурить их.
И послал старик Александра Севастьяновича созывать на беседу главнейших руководителей давно налаженного переворота.
Понеслись гонцы и к Софье. Милославская долго шепталась с царевной, призвав на совет юркую Родимицу.
Вечером постельница оставила дворец, но вышла не пешком, а выехала в колымаге, объявив, что собирается на денек-другой в Новодевичий, погостить у знакомой инокини да помолиться.
Несколько простых, небольших, но очень тяжелых сундучков и укладочек было поставлено под сиденье и в ноги Федоре Ивановне.
-- И грузны же укладки, -- заметил истопник, выносивший их.
-- Как не быть тяжелым. Серебром набиты, рублевиками, -- не то в шутку, не то серьезно ответила Родимица.
-- Ладно. Толкуй по пятницам. Середа ныне... Помрешь -- эстольких рублевиков не зацепишь. И в казне царской не набрать их эстолько.
-- Вестимо, не набрать, родимой ты мой, шучу я. Полотна везу. Чай, знаешь -- полотна куды серебра тяжеле, коли они добротные... А мне царевна приказывала -- матушке игуменье дар отвезти при случае... Вот и тяжело...
С каким-то ликующим смехом уселась в колымагу хохлушка и уехала.
Но не попала в Новодевичий Родимица, а очутилась у Озерова, где и оставила всю свою кладь. А сама пошла по другим избам, к стрельцам и стрельчихам, с которыми давно вела тайные переговоры.
Озеров до полуночи был у Милославского. Там ему и всем другим главарям стрелецких мятежников роздали небольшие клочки бумаги -- списки тридцати человек, обреченных на смерть, если только удастся поднять все полки и повести их уже не против своих обидчиков-полковников, а туда, в Кремль, на пагубу рода Нарышкиных, для возвеличения имени Милославских. Во главе списка стояло имя Артамона Сергеевича Матвеева.
-- Дело нелегкое, -- в один голос толковали вожаки из стрельцов. -- Ишь, по душе пришелся нашим царь юный, Петра Лексеич. Ровно обвел всех. Петру, хошь ты режь их, нихто худа не сделает.
-- Да и не рушьте ево, -- досадливо поводя плечом, откликнулся поспешно Милославский. -- Бог с им. Ивана царем просите. А там все образуется само помаленьку. Вторым царем -- Ивана бы...
-- Так можно... Хоша и много есть такова дубья, што не уломаешь. "Есть-де царь один, -- толкуют. -- Патриархом постановлен. Народом назван... Чего еще царей?" Слышь, Стремянный весь полк, с им весь полтевский да еще Жукова стрельцы. А про Сухаревских и толковать неча. Все за Петра. Вот как тута быть, не скажешь ли?
-- Как быть? А так и быть, што повестить надо: сбираются родичи царя ихнего желанного, малеванного за все пометить стрельцам, чево те добились доныне. Отольютца-де волку овечьи слезки. Так и толкуют Нарышкины. Окружить все слободы хотят. Ково -- перерезать, ково -- сослать. Не один Языков так царю порадил. И Нарышкины. Особливо -- Ивашка, боярин новоставленный... Вот и повести своих. Што на это скажут? Да еще -- новый-де царь, Иван, и вперед лет за десять оклады дать стрельцам велит. Вот.
-- Это... да... это -- не шутка... Это... гляди, и в крутую кашу заваритца, коли уверуют.
-- Уж это ваша забота, штоб мужики веру дали... Орудуйте. А вот вам и помогатые.
И тяжелые кошели из рук скаредного боярина перешли в руки стрелецких полуголов.
Гримаса как от мучительной зубной боли исказила лицо дающего. И улыбкой радости озарились лица принявших дар.
-- Твои слуги, боярин. Да коли Бог даст доброму делу быть -- не забудь в те поры своих верных рабов. Места-то полковничьи -- за нами штобы...
-- Не то полковниками -- и выше станете... Дал бы Бог час да удачу. Только, слышь: торопить дела нечево. Покуль не приедет Артемошка -- и ни-ни. Ево нам надо первей всего. Он жить будет -- и нам несдобровать.
Разошлись по своим слободам, разьехались Озеров с товарищами. И всю ночь вместе с Родимицей сеяли слухи, толки да деньги и в избах, и на ночных сходках стрелецких. И трудно было разобрать, что больше поджигает толпу, что дает отвагу, будит злобу: вести ли тревожные, деньги ли, раздаваемые щедрой рукой, или чарки и полные стаканы пенного вина, зачерпнутого из бочек, выставленных наружу для бесплатного, широкого угощения стрельцов и стрельчих.
-- Изведем Нарышкиных.. Всех ворогов царевича Ивана изведем, -- не стесняясь, орали здесь и там пьяные, хриплые голоса. -- Ведите нас... Бери, хватай оружие... Бей сбор...
