О, какая противная M-lle Мохова! Вчера Буркович написала на записочке:

   "У М-lle Моховой козявка в носу!"

   Противно. У меня лежала бумажка, когда М-lle Мохова подошла. Я сказала на себя. Все девочки меня считали героем. M-lle Мохова дала на два часа переписки. Таня дожидалась в школьной передней и, злая, повела меня домой. Ей дала Мохова записку к маме, с жалобой. Дома мама тотчас послала спать без игры с Володей и не простившись.

   Буркович плакала вчера весь первый урок лицом в стол. Сидели рядом. Когда она подняла голову, на столе была лужа от носа и глаз. Рыжеватое лицо было красно пятнами, распухли глаза с тяжелыми веками без ресниц. Я ее утешала, целовала насильно, оттого что все ненавидели ее за грязность, и мне тошнило, но хотелось всем назло.

   "Но избави меня от лукавого..."

   Как же я оказалась здесь?., а что раньше? Думала или не думала?

   Завтра рано в школу на весь день, опять до восьми вечера. Скучно.

   "Отче наш..."

   По коридору проносятся шаги. Сестра вбегает в комнату. Я уже в кровати, и замолкла. Сестра забыла что-то... или маме? Вот нашла вполупотьмах ощупью и убегает к светящейся двери...

   На тройках весело. Им весело, большим, и их -- мама. А я одна встану завтра в семь часов, когда позовет шепотом Таня, чтобы не будить сестру, и поведет прочь... в далекую учебную, где умывальник мой, где прежде, до этой гадкой школы, брала уроки с Анной Ивановной, раньше с Анной Александровной, и еще раньше Катериной Петровной, и еще...

   Все они не хотели больше учить меня. Одна за другою отказывались, потому что я представлялась и дразнилась.

   "Господи, сохрани и помилуй маму, папу..."

   Нужно все-таки домолиться.

   Папу люблю ли? Папы никогда почти нет дома... я его боюсь и не люблю его запах. Маму люблю.

   Вот miss Maud на коридоре. Я ее так рассердила сегодня, когда раздевалась, а она торопила, что она расплакалась. Англичанки редко плачут и очень терпеливы. Даже Анна Александровна, когда за рисованием я нарочно вела кривую линию, вздыхала:

   "Нет, с нею нужно английское терпение".

   Хотя Володя и уверяет, что она говорила ангельское. Но я не уверена. Володя на два года моложе меня. Как он может лучше меня знать? И во всяком случае...

   Вот опять ее шаги, и бренчит ключами. Она убирала чай и печенье. Зимой она хозяйничает, с тех пор, как я в щколе пансионеркой... Она ненавидит хозяйство, и зимой всегда злая. Слава Богу, что летом Эмма Яковлевна -- экономка.

   -- Miss Maud! I'll be good! Miss Maud! Miss Maud! I'll be good! I'll be good! I'll be good!

   Я же, правда, хочу быть умницей. Она не верит и не отвечает. Когда я обещаюсь, мне никто не отвечает, потому что никто не верит.

   "Помоги мне быть умницей!"

   И вдруг я молюсь горячо, и Бог меня слышит.

   Если бы только дома. Если бы не в школе. Эта школа глупая, скучная...

   Шаги miss Maud.

   -- Miss Maud! Miss Maud! Good night! Good night!!!

   Молчит. Ближе...

   Кричу громче и с завыванием:

   -- Miss Maud! Good night! Good night! I'll be good.

   Шаги шмыгают мимо, и слышу, как miss Maud фыркает носом сердито.

   Тогда уже изо всех сил и басом, и со взрыдом:

   -- Miss Maud! Miss Maud! I'll be good! I'll be good!

   Не верит. Не верит. И, конечно, я не буду умницей. Это совершенно невозможно. Для меня это невозможно. Лучше умереть. Мне хочется выскочить в коридор и укусить старую краснощекую англичанку.

   Весь дом в тишине. Конечно, все же уехали. A miss Maud пойдет спать, пока они не вернутся. Тогда опять все будут в столовой чай пить... Потом они лягут, а я буду скоро уже вставать в школу. И весь день в школе, а вечером спать.

   И снова. И снова.

   Отчего мама не знает, как я ненавижу школу? И зачем было молиться, если все равно ничего не помогло?

   Я подняла голову и увидела лампаду. Она погасала: меркла и вздрагивала, тогда выскакивал огонек красным язычком, красным язычком, и тух, и снова язычком выскакивал. И я высунула язык туда, к киоту и, закричав, забилась, рыдая, одна в своей постели.

* * *

   В длинной, узкой комнате по стенам два ряда выдвижных ящиков. У каждого ящика ключ, и у каждой полупансионерки свой ключ.

   Стою на коленках у своего ящика и плачу потихоньку... Так каждое утро.

   Полупансионерки приходят раньше других. Повторяют уроки. Молятся отдельно.

   Я бы лучше хотела быть приходящей. Они свободны. Они придут и уйдут, и у них свой завтрак в корзиночках. И дома им весело. А мы с утра и до ночи. А дома только спать. Придешь, ляжешь одна, и еще не всегда мама дома, чтобы проститься...

   Еще темно в длинной, узкой комнате. Горят лампы. На улице шел дождь вместо снега, и было холодно и скучно только что.

   Как я озябла, просырела как-то! И слезы капают, как капли колкого дождя, и сердце, как комочек, как комочек прозябший, притиснулось в груди.

   Входит она, Мохова. И ласково, забыв про ту записку, потому что она очень рассеянная:

   -- Что ты плачешь?

   -- Я... у меня нога болит.

   -- Нога?

   -- Колено.

   -- Ушиблась?

   -- Да, о нижний ящик.

   Я же не могу сказать, что плачу оттого, что ненавижу школу. Мне неловко как-то сказать, и я рада, что умею лгать... и удивляюсь, зачем так вдруг, само собой, солгала.

   Большой рекреационный зал пуст. На эстраде, которая там для чего-то, стиснутые ряды стульев. Забралась между ними, грызу одну из спинок зубами и гляжу своими дальнозоркими, острыми глазами через всю бесконечную длину пустой комнаты. Там, на той стене, круглые часы, и стрелка медленно ползет по циферблату. Слежу неприятно зоркими, болезненно зоркими глазами за нею, как она спадает, спадает жесткими толчками, от минуточки к минуточке. Разве так двигаются стрелки? Я думала, что минуточки все вместе.

   И размышляю:

   -- Откуда пыль: от спинки стула или накопилась на моих нечищеных шершавых зубах?

* * *

   Шульц! Шульц!

   Она сидит справа через узкий проход между партами в одной линии со мной. У нее белое с розовым личико, желтые волоски и голубая гребеночка. На ней надет розовый передничек. И он приколот мысиком на узкой грудке. Она аккуратная, она немочка, дочь булочника Шульца.

   Я представилась, что очень ее люблю. Ведь она всем не нравится, оттого что она дочь булочника Шульца, который в рекреацию присылает нам продавать свои булки.

   Буркович говорит, что у Шульц вши в голове. Но это она из зависти, оттого что я подарила Шульц свою старую трубку для мыльных пузырей. Буркович я сказала, что купила трубку нарочно в игрушечном магазине.

   Я люблю лгать. Все больше и больше. Это как-то заманчиво, и никогда не знаешь, к чему приведет и что из всего выйдет.

   Шульц вышла первая в перемену. Следующий урок -- немецкие переводы.

   Вот ее тетрадка. Глазированной синей бумаги. Она раскрыта. В ней голубой листок пропускной бумаги, к белой ленточке прикреплен большим букетиком незабудок. Мои глаза пристали к голубому букетику на голубом листке.

   Не двигалась. Буркович тащила меня за рукав, но я рассердилась.

   -- Не пойду.

   -- С кем же я?.. Они все вместе. Я одна.

   -- Значит -- заслужила.

   Буркович злится и уходит.

   Встаю. Гляжу кругом. Класс пуст. Хватаю тетрадку с незабудками. Из стола вырываю свой толстый брульон. Сую туда тетрадь из глазированной синей бумаги и бегу стремглав из класса, длинным коридором, потом через всю рекреационную залу. Ныряю между парами, тройками, четверками-нежно сплетшихся подруг, туда бегу -- в ту длинную комнату с выдвижными ящиками, и в своем -- заключаю пленницу с букетиком из незабудок.