-- Чорт бы драл эту публику, этих чествователей! Чуть не на смерть зачествовали человека! Возмутительно! Надо же меру знать! Таким вниманием можно совсем убить человека,-- волновался и возмущался Алексей Максимович.-- Ложитесь скорей, протяните ноги.

   -- Ложиться мне незачем и ноги протягивать еще не собираюсь,-- отшучивался Антон Павлович.-- А вот посижу с удовольствием.

   -- Нет, именно ложитесь и ноги как-нибудь повыше поднимите,-- приказывал и командовал Алексей Максимович.-- Полежите тут в тишине, помолчите с Качаловым. Он курить не будет. А вы, курильщик,-- он обратился к Леониду Андрееву,-- марш отсюда! И вы тоже,-- обращаясь к Вишневскому,-- уходите! От вас всегда много шума. Вы тишине мало способствуете. И вы, сударь,-- обращаясь к Миролюбову,-- тоже уходите, вы тоже голосистый и басистый. И, кстати, я должен с вами объясниться принципиально.

   Мы остались вдвоем с Антоном Павловичем.

   -- А я и в самом деле прилягу с вашего разрешения,-- сказал Антон Павлович.

   Через минуту мы услышали в коридоре громкий голос Алексея Максимовича. Он кричал и отчитывал редактора "Журнала для всех" Миролюбова за то, что тот пропустил какую-то "богоискательскую" статью.

   -- Вам в попы надо, в иеромонахи надо итти, а не в редакторы марксистского журнала.

   И помню, как Антон Павлович, улыбаясь, говорил:

   -- Уж очень все близко к сердцу принимает Горький. Напрасно он так волнуется и по поводу моего здоровья и по поводу богоискательства в журнале. Миролюбов же хороший человек. Как попович, любит церковное пение, колокола...

   А потом, покашлявши, прибавил:

   -- Ну, конечно, у него еще слабости есть... Любит на кондукторов покричать, на официантов, на городовых иногда... Так ведь у каждого свои слабости. Во всяком случае, за это на него кричать не стоит. А впрочем,-- еще, помолчавши, прибавил Антон Павлович,-- пожалуй, следует покричать на Миролюбова. Не за его богоискательство, конечно, а вот за то, что сам кричит на людей.

   Послышались торопливые шаги Горького. Он остановился в дверях с папиросой, несколько раз затянулся, бросил папиросу, помахал рукой, чтобы разогнать дым, и быстро вошел в уборную.

   -- Ну, что, отошли? -- обратился он к Чехову.

   -- Беспокойный, неугомонный вы человек,-- улыбаясь, говорил Чехов, поднимаясь с дивана.-- Я в полном владении собой. Пойдем, посмотрим, как "мои" будут расставаться с вишневым садом, послушаем, как начнут рубить деревья.

   И они отправились смотреть последний акт "Вишневого сада".

* * *

   Вспоминается лето того же 1904 года. Похороны Чехова. Громадная толпа через всю Москву движется с вокзала к Новодевичьему кладбищу. Остановка у Художественного театра. Мгновенная тишина. Слышны отдельные всхлипывания в толпе. Среди наступившей тишины звуки шопеновской мелодии, которую играют у входа в театр наши оркестранты. И из раскрытых дверей бельэтажа наши театральные рабочие выносят огромный венок, их собственными руками собранный, сплошь из одних полевых цветов. И два лица запомнились мне в эту минуту: лицо Евгении Яковлевны, матери А. П. Чехова, и лицо Горького. Они оказались рядом около катафалка. В обоих лицах, как-то беспомощно по-детски зареванных, было одно общее выражение какой-то, мне показалось, физически нестерпимой боли, какой-то невыносимой обиды.

   На кладбище в Новодевичьем, когда уже засыпали могилу и народ стал расходиться, я с В. В. Лужским и еще с кем-то из наших подошли к Алексею Максимовичу, одиноко сидевшему на ограде чьей-то могилы.

   -- Наплакался, Алексей Максимович? -- спросил кто-то из окружающих, кажется, Бунин.

   -- Да ведь от злости плачу. Даже не ожидал от себя, что могу от злости плакать. Уж очень все злит кругом! Все возмущает, все, начиная с вагона для устриц и кончая этой толпой и этими разговорами, от которых никуда не убежишь.

* * *

   Встреч с Алексеем Максимовичем вне театра было у меня не много. Помню встречу с ним в 1906 году в Берлине. В январе 1906 года Художественный театр поехал на гастроли по Европе. Начал свои спектакли с Берлина ("Царь Федор", "На дне", "Дядя Ваня"). Объехал с этими пьесами крупнейшие города Германии. Играли в Вене, в Праге и на обратном пути в Варшаве. В Берлине играли целый месяц.

   Одновременно с театром в Берлине был и Горький. Имя Горького было тогда особенно популярно в Европе и в Америке. В Берлинском театре играли его пьесы на немецком языке -- "На дне" и "Дети солнца". В витринах книжных магазинов выставлены были его книги на немецком и на русском языках, его большие портреты, бесчисленное количество открыток. "На дне" было поставлено Максом Рейнгардтом, тогда еще совсем молодым, начинающим режиссером. Помню, с письмом от М. Ф. Андреевой ко мне обратился Макс Рейнгардт с предложением выступить на литературном вечере, посвященном творчеству Горького. Вечер устраивался в каком-то большом зале Шарлоттенбурга, который тогда был еще окраиной Берлина, со своей демократической публикой, учащимися и рабочей интеллигенцией. Помню, что театр был переполнен. Помню программу этого вечера. Алексей Максимович читал "Песню о Соколе", Рейнгардт -- на немецком языке -- монолог Луки из "На дне". Очень популярный тогда в Германии актер Шильдкраут, тоже по-немецки, читал горьковскую "Весеннюю мелодию", а я читал "Буревестника" и "Ярмарку в Голтве". Помню, как горячо и шумно публика приветствовала Горького, встала при его появлении. Треск аплодисментов, крики "хох!" В театре было много русских эмигрантов. Конечно, огромное большинство немецкой публики русского языка не знало и не могло оценить ни текста, ни чтения Алексея Максимовича. Вся эта публика наполнила театр только для того, чтобы увидеть живого Горького и выразить свою любовь к Горькому -- художнику и политическому борцу.

   Хорошо помню, как на сцене ко мне подошел совсем молодой тогда Карл Либкнехт и шепнул мне по-немецки:

   -- Хотите посмотреть уголок зоологического сада, зверей в клетке, здесь же в театре?

   И он показал мне место сбоку в кулисах, откуда видны были сидящие в крайней литерной ложе, выходящей на сцену, сыновья кайзера Вильгельма во главе с кронпринцем. Кронпринц, прикрываясь занавеской от публики, внимательно, со злобно и глупо разинутым ртом уставился на Горького, читавшего "Песню о Соколе". Рядом сидели офицеры его свиты и, поблескивая моноклями, тоже таращили глаза на Горького.

   Помню, что в антракте за кулисами был разговор, что накануне на спектакле Художественного театра "Царь Федор" появился кайзер Вильгельм в парадной форме русского кавалерийского полка. Он был шефом какого-то нашего драгунского полка. Конечно, и там публика стоя приветствовала его криками "хох!", и помню, что по поводу немецких социал-демократов Горький, смеясь, говорил, что они все рады кричать "хох!" кайзеру и что, пожалуй, Каутский кричит громче всех.

* * *

   Вспоминается встреча с Горьким в советской Москве, после Октября, весной 1918 года. В Колонном зале Дома Союзов большой вечер. Устраивали его кооператоры -- организация, к которой с большой симпатией относился Алексей Максимович. Недели за две до вечера он просил меня принять участие в концерте и поагитировать среди товарищей, чтобы еще привлечь исполнителей, особенно Москвина и Грибунина.

   -- Уж очень они смешно "Хирургию" играют! Будет хорошая публика... Ленин будет в публике. А потом нам всем будет хорошее угощение. Кооператоры сумеют угостить. Банкет будет.

   Помню, концерт шел с огромным успехом. В артистической комнате Горький, беседуя с Лениным, веселый, оживленный, обращаясь к участникам концерта, говорил: