После беседы с В. И. Качаловым у нас создалось впечатление, что он как-то не был захвачен этим монологом по существу. Не потому ли, что настойчивая мысль Гамлета о самоубийстве, гамлетовское жизнеотрицание, давшее даже повод рассматривать этот образ как мрачную "трагедию пессимизма", были по своей сущности _в_н_е_ _о_с_н_о_в_н_о_й_ _т_е_м_ы_ качаловского Гамлета?

   Для Гамлета -- Качалова оскорбительна и невыносима мерзость действительности. Он исполнен сострадания к несчастьям человечества, но вместе с тем он полон истинной привязанности к жизни, ее мудрого и глубокого приятия. Так же как и у Чехова: "Груба жизнь!" -- и одновременно постоянно звучащий мотив -- "Надо жить..." Приятие жизни, любовь к жизни, столь характерные для всего творчества Качалова, накладывали свою неизгладимую печать и на его Гамлета.

   Враждебна не жизнь как таковая -- враждебны социальный гнет и несправедливость, которые господствуют в жизни, окутывают ее тиной, делают ее горькой юдолью скорби. Такая жизнь унизительна, и против нее страстно восстают все силы души, отстаивая каждый клочок прекрасного, сохранившийся незапятнанным в мире и людях, -- таким мировосприятием! был пронизан качаловский Гамлет. Поэтому во втором акте "Гамлета" исполнение Качалова было особенно проникновенным и художественно волнующим. Сцены второго акта были наиболее близки и дороги самому артисту. Именно здесь полнее и отчетливее всего звучала _о_с_н_о_в_н_а_я_ _т_е_м_а_ его Гамлета: мучительная скорбь о несовершенстве мира, _т_о_с_к_а_ _п_о_ _л_у_ч_ш_е_й_ _ж_и_з_н_и, имеющие в своей основе глубокую веру в человека и в его предназначение.

   Сцены второго акта, по общему признанию, были высшим достижением Качалова в спектакле. В этом сходились как защитники, так и противники качаловского исполнения. Здесь, может быть, глубже, чем в другие моменты спектакля, проявился артистический талант Качалова. Эти сцены принадлежат к числу лучших, наиболее значительных и прославленных созданий артиста. Не случайно, что в 1928 году, подводя итог своему тридцатилетию, МХАТ включил в состав юбилейного спектакля эти фрагменты из "Гамлета" наряду с отрывками из других постановок, имевших этапное значение в творческой эволюции Художественного театра. Не случайно и то, что сам Качалов, который особенно любил в "Гамлете" именно эти сцены, спустя почти тридцать лет после премьеры ввел в свою концертную программу "монтаж" из второго действия трагедии, играя при этом не только роль Гамлета, но и всю сцену целиком -- и Полония, и Розенкранца, и Гильденштерна, а позднее -- и Первого актера.

   У Шекспира сцена Полония и Гамлета проникнута глубоким психологическим содержанием. В ней мы впервые видим Гамлета после его встречи с призраком, которая изменила всю его дальнейшую судьбу. Кроме того, именно здесь Шекспир показывает нам: "сумасшествие" Гамлета, вступившего в напряженную, но скрытую борьбу с враждебным ему окружением.

   О чем думает здесь Гамлет? "Могу ли я обновить жизнь?" -- вот вопрос, который его мучает. Судьба толкает его на борьбу со злом, воплощенным в конкретные образы. "Я еще ничего не знаю -- каков мир, что в нем доброе, что злое и как _и_с_к_о_р_е_н_и_т_ь_ это зло? Я еще не уверен ни в чем, и от этого, может быть, схожу с ума", -- таков комментарий Качалова к этой сцене.

   Гамлет уходит, вновь возвращается, хочет остаться наедине со своими мыслями, укрыться от людей, отдаться своему страданию, "упиться всею его болью". Но люди отвлекают его от этого, мешают ему. Гамлет -- Качалов понимает, что окружен врагами, что за ним наблюдают, выслеживают его. Отсюда -- _с_к_р_ы_в_а_н_и_е_ своих чувств, тайны своего страдания.

   То погруженный в книгу, то притворяясь читающим, он недоверчиво и тревожно озирается, незаметно кидая быстрый взгляд в сторону -- не следят ли за ним шпионы короля?

   "Сумасшествие" качаловского Гамлета -- это средство самозащиты, прием, при помощи которого он "может отдаться своей муке" {Слова В. И. Качалова, приведенные в книге Н. Эфроса "В. И. Качалов", стр. 88.}.

   Вот почему Гамлет притворяется, паясничает, юродствует. Но эта симуляция совсем не похожа на хитрость героя саги об Амлете, который посредством мнимого сумасшествия стремился обмануть своих врагов. У Качалова -- Гамлета это менее всего "игра в помешательство", маска расчетливого притворства здорового человека. Напротив, безмерность страданий доводит его почти до потери рассудка, ставит его на грань не мнимого, а, может быть, _п_о_д_л_и_н_н_о_г_о_ безумия.

   В разговоре с Полонием, в соответствии с указаниями Станиславского, Качалов -- Гамлет стремится отделаться от неожиданного и навязчивого собеседника, шуткой смягчить холодность встречи, насмешкой предостеречь Полония от нечестной игры и в то же время укрыться от окружающего его мира человеческого ничтожества, где "быть честным -- значит быть, избранным из десяти тысяч". Он хочет "уйти в книгу от этих жалких и ничтожных людей".

   На вопрос Полония: "Что вы читаете, принц?" -- Гамлет отвечает: "Слова, слова, слова..." У Качалова эта сцена полна большого и волнующего содержания. Указывая на книгу, он тихо произносит: "Слова..." Помолчав, и словно убедившись, и вновь убеждая, повторяет: "слова...". И как бы найдя новую силу в коротком мгновении молчания, заканчивает тихо: "слова..."

   Все последующее -- сцены с Розенкранцем и Гильденштерном, встреча с актерами и, наконец, финальный монолог второго акта -- Качалов показывал с внутренней действенностью, психологическим нарастанием и глубиной трагического раскрытия образа.

   Встречу с Розенкранцем и Гильденштерном Качалов проводил совершенно иначе, чем Мочалов, который с самого начала встречал их "с выражением насмешливой, или, лучше сказать, ругательной радости", показывал презрение и ненависть к ним. Напротив, в первое мгновение Гамлет -- Качалов захвачен радостью встречи с друзьями юности. Томящийся во враждебном ему мире подлости и предательства, он доверчиво тянется к Розенкранцу и Гильденштерну в поисках человеческого сочувствия, еще веря в прежнее чувство дружбы, связывающее его с ними. В этом первом куске "встречи" Качалов показывает Гамлета на мгновение таким, каким он был прежде, до того как "утратил всю свою веселость".

   Но уже после первых реплик появляется недоумение, охлаждение, вспыхивает подозрение. Сомнения подтверждаются. Вновь горечь от сознания совершенной ошибки, новое крушение иллюзий.

   "Скрывание чувств. Боль -- душевная хитрость", -- таковы психологические задачи поведения Качалова -- Гамлета. Он уже не верит ни одному слову Розенкранца и Гильденштерна, но притворяется, скрывает свое презрение к ним, мнимой лаской пытается усыпить их бдительность, вызвать на откровенность, неожиданным вопросом заставить их проговориться. Сцена проникнута внутренним! напряжением. Беспокойно подозрительный взгляд, как бы случайно брошенный им, вскрывает настороженность Гамлета. Он понимает окончательно, что Розенкранц и Гильденштерн -- шпионы, подосланные королем. Тогда вспыхивает ненависть к ним, желание отделаться от них, вновь остаться одному, уйти в себя.

   Так возникают психологические задачи, намеченные Станиславским: "С_ы_с_к", "Г_л_у_м_л_е_н_и_е", "С_к_р_ы_в_а_н_и_е_ _и_ _с_п_а_с_а_н_и_е_ _о_т_ц_а".

   В быстрых и неожиданных переходах Качалов показал, как доверчивая нежность в момент встречи с Розенкранцем и Гильденштерном сменилась ядовитым сарказмом, отвращением, ненавистью. По свидетельству критика, в сцене с Розенкранцем: и Гильденштерном "в глазах Качалова вдруг блеснуло что-то жгучее, в голосе прорвалась скрытая злость, ярость оскорбленного чувства. Внезапным судорожным движением он отбросил от себя в разные стороны обоих царедворцев, которых перед тем привлек к себе, играя с ними, как кошка с мышью. В эту минуту в Гамлете -- Качалове почувствовалось какое-то безумие, какое-то тихое внутреннее исступление..." {Л. Я. Гуревич. "Гамлет" в Московском Художественном театре. "Новая жизнь", 1912, кн. 4.}