– Бежать собирается, – сказал мне Аршак, поглядывая на «кадет» Михаила. – Машину оставит, наверное. С собой не возьмет, как думаешь?..
– Тебе-то что? – ответил я. – Машина наша… наполовину моя и индуса!
– Так теперь будет вся ваша, ахпер, – сказал Аршак, обнимая меня за плечи. – Жирный урод сбежит, и вся машина будет ваша! Вся! Работать будем, ара? В Ольборг-Виборг поедем? Билка, супермаркет такой, слыхал? Там все есть и брать легко… Цап-царап и пошел! Ахпер, нельзя сидеть, работать надо!
Потапов и не думал бежать. Он опять изменился. Его надуло важностью. Видимо, справился с радостной новостью, растопил ком чувств. Успокоился, расправил грудь. Замелькал там и тут. Как на роликах мимо окна. Обратно! В своем рыжем дождевике – ширк-шарк, ширк-шарк… Весь как на шарнирах. Ему даже удавалось вихлять врозь коленями. Прикусил гаденькую улыбочку и – ширк-шарк, ширк-шарк… Никто не мог понять, в чем дело. Он никому ничего не говорил, обрывал ненужные разговоры. Сделался ко всему безразличным.
Теперь он даже ехать со мной никуда не хотел. Еще на прошлой неделе он беспрекословно подчинялся, а тут он курит мою сигарету, мнется, хмыкает: «Чё-то херово тянется твоя крутка, Жень, чё-то не то», – а мне приходится его уламывать! Потому что у него есть дела поважней: ездить до почты, посылочки домой слать тайком. Рано утром он выбирался во двор, мыл машину, тихонько стучал в окно, Мария ему подавала коробки, он их быстро в багажник прятал, садился и тихо-тихо уезжал, так тихо, будто даже не включая мотор. Но мы-то видели!
– Лагерь все видит, – сказал я, не глядя на него. – Машина общая. Либо выплачиваешь полторы штуки, либо я иду искать шофера. Если хочешь, обсудим это с Хануманом. Он может сам машину продать. За полторы штуки армянам…
Сказал и пошел к выходу из билдинга. Мне лучше. Поеду автобусом. Пусть разбираются. Пусть Хануман сам едет! Пусть все катятся к черту!
Михаил буркнул – «ладно, поехали», – надел кепку, набросил куртку и, вращая на пальце ключи, ширк-шарк, ширк-шарк…
Всю дорогу объяснял, почему он молчал о переезде, у него было столько причин… и каждое слово – ребром ладони по рулю! Во-первых, он боялся вспугнуть удачу; к тому же дело взял в свои руки ирландец…
– А когда дело не в твоих руках, – хрипел Михаил, – от тебя мало что зависит, и тут приходится уповать на удачу. И потом, этот ирландец – настоящий алкаш! Просто синюга! Он же на стакане! Каждый раз в стельку пьяный! Ничего не помнит. На каждую стрелку опаздывает. Я ему на сотню крон назвонил. Ты бы видел, что он творит у себя дома. Он просто павиан! Нагишом в сад, присел, как собака, погадил, подпрыгнул. Побежал! В шерстяных носках на машине в магаз! В магаз в носках! Типа, природа, здоровье, хиппи… Дикарь! Но как играет! Просто виртуоз! Пьяный в дым, а пальцы бегают, мелькают… Такое вытворяет… Просто Марк Кнопфлер, я те говорю!
Наконец-то я понял, почему тут мелькал Пол – человек, который не может не помочь. Он всем должен помогать. Подонку руку протянет, поможет. Филантроп! Мимо говна не проедет: сгребет в мешок, отвезет на свалку. А тут – многодетное семейство: как не проявить благородство! Поспособствовал. Иначе, конечно, Михаил остался бы с носом, он же не знал, на какие скрытые пружины хитроумного бюрократического механизма необходимо нажимать; подвернулась возможность поплакаться ирландцу в рубашку: «Russians and Irish are brothers forever!»[6]. Ирландец растрогался: человек стонет!.. страдает!.. Пол слушал, слушал, пил, наливал, заводился, и – струна лопнула, чаша терпения переполнилась – ирландское сердце вознегодовало! В нем пробудился борец за права все равно какого человека. Сел на телефон. Впряг свою подружку Лайлу, датчанку, – ей тоже захотелось почувствовать себя принимающей участие в чьей-то судьбе: раздобыла адреса, написала. Я живо представил, как Пол произносит гневный монолог: «Где справедливость?! Человек в этой стране шагу ступить не может! Работать не может! Водить машину не может! А дышать он может? Такая большая семья ютится в такой маленькой комнатке!» Поднял архивы, раздобыл бумаги, где черным по белому было написано, сколько квадратных метров полагается на человека в лагере, и, получив метраж комнатки Потаповых, надиктовал Лайле: так мол и так, многодетная семья живет в настолько стесненных обстоятельствах, что это граничит с нарушением прав человека (в скобках пригрозил журналистами Ekstra Bladet[7] и, конечно, Amnesty International приплел). В результате выбил для Потаповых отдельное место для временного проживания – «Аннекс».
Михаил пока не знал, куда именно их определят, прищуривался и кривил рот (фиговый листок скромности поверх фаллического самодовольства). Ему сказали немножко подождать. Дом уже есть… для них его освобождали какие-то сербы… Где-то были сербы, которых потихоньку выселяли… Потаповым сказали паковать вещи. И они набивали коробки… Для Михаила все лагерные с их проблемами стали вчерашним днем – он смотрел вперед, в будущее. Ему было некогда. Столько дел, столько всего! Бесконечные вещи… У него, видите ли, уже и места нет. Не могли бы мы кое-что временно взять на хранение? С кряхтением натягивал безразмерные молнии, буквально наваливаясь на сумки своим пузом и даже отталкиваясь при этом ногами, точно пловец на резиновом матрасе. А по утрам: посылки, посылочки…
Хольстебро. Чернильное небо над рекой. Несколько призраков на мосту. Смех и всплеск. Бегом сквозь город. Мимо плачущего фонтана. Мимо пьяных статуй. Скорей в студию Сюзанны!
Нас познакомил барыга по имени Йене. Мы курили у него. Она была с подружкой-феминисткой. Ханни с ней поругался. Феминистка сказала, что все мужики – сексисты, они бестактны и в женщинах видят только задницу, в которую хотят вогнать поглубже свой кусок мяса. Она возненавидела мужиков.
– Потому что мужики не считаются с правами женщин. Они ходят по улицам и рассматривают нас. Идешь себе, навстречу – мужик, и он на тебя пялится, сканирует, раздевает взглядом, с едкой усмешкой, с маслом в глазах и елдиной в штанах. Он смотрит и не стыдясь пускает слюни. А бывает, идешь, тебе навстречу приятный молодой человек, такой приличный, и становится приятно оттого, что он смотрит, потому что он смотрит с нежностью, ласково, и ты вся горишь, но он проходит мимо… Потом идет следующий, тоже смотрит; за ним еще один, тоже… и хотя он не такой приятный, как первый или второй, ты все равно уже на взводе, и когда он подходит и заговаривает – уже идешь с ним, потому что нельзя так смотреть!
Хануман захохотал:
– Вот поэтому у меня никогда с этим не было проблем! Просто подходишь и заговариваешь. В первый раз послали, во второй, пятый, а в семнадцатый раз с тобой обязательно пойдет… ух-ха-ха-ха-а! Носи паранджу, если не хочешь, чтоб мужики слюнки пускали!
И тут они начали спорить.
По телевизору показывали трупы. Их вывозили из морга. Перевозили куда-то. Какие-то особенные трупы. Грузили в специальные машины. Похожие на санитаров люди в темно-синих халатах стояли, рассматривали бирки на пальцах ног мертвецов и обсуждали что-то с таким видом, как, бывает, обсуждают бытовую технику. Видимо, в передаче показывали, как из одной страны в другую перевозят умерших… Я вздрогнул: а вдруг и меня вот так однажды? Феминистка пошла блевать в туалет. Сюзи взбесилась.
– Они не имеют права показывать трупы! – кричала она. – Я не верю своим глазам! Настоящие мертвецы! Они не имеют пра… А! Ты глянь! Трупы! Но это же может травмировать психику! Любой ребенок может включить телевизор и увидеть – трупы!
Я быстро убедил ее, что это муляжи, куклы, восковые куклы, как в музее мадам Тюссо… чепуха… кто будет показывать настоящих мертвецов?.. Ну что ты!.. Сюзи! Ха-ха… Она легко со мной согласилась, мы пошли к ней снимать напряжение… и я остался у нее…
Утром она решила меня отвести в студию, чтобы ее ученики меня порисовали. Я подумал, что она мною хвасталась… крутила-вертела меня, как проволочного… разверни плечо сюда, обхвати колено рукой, другую руку туда… прогнись, Эжен, вот так… ага…
