-- Слушаю, князь высокий.

   -- А кроме того, в Изкар гонца я пошлю, чтоб князь Мате [искаженное Матвей. (Примеч. авт.)] приезжал сюда же на совет наш общий. Это тоже скажи князю Ладмеру.

   -- Слушаю, князь высокий.

   -- А теперь назад ворочайся, -- заключил Микал, находя разговор с чердынцем законченным. -- Я знаю, притомился ты порядочно, сюда едучи, но от Покчи до Чердына недалеко [От Покчи до Чердына было не более 5 или 6 верст, книзу по той же реке Колве.(Примеч. авт.)]. Пожалуй, засветло успеешь еще ты до дому добраться... Ну, с Богом! Передай князю Ладмеру то, что я сказал.

   -- Слушаю, князь высокий, -- опять повторил посланец и, поклонившись, вышел из комнаты.

   Князь Микал остался один.

   Глубокая скорбь и раздумье выразились у него на лице...

   Природный типичный зырянин, с маленькою рыжеватою бородкой и выразительными карими глазами, он производил впечатление настоящего родовитого князя, чему много способствовала его важная и горделивая осанка и привычка обращаться с другими повелительно. Говорит он всегда по-зырянски, но он умел также говорить и по-пермяцки, и по-вогульски, и по-русски. По-пермяцки говорить было немудрено, потому что пермяцкий язык составляет ветвь того же зырянского и зырянин может хорошо понимать пермяка, как равно и пермяк зырянина, но вогульский и русский языки (в особенности русский) знали очень немногие из зырян того времени, и князь Микал являлся первым человеком своего народа не только по положению, но и по уму. Это был не робкий и трусливый зырянин, какими обыкновенно представляют людей племени коми, это был, напротив, отменно смелый и решительный человек, крепко державший в своих руках бразды правления, отличавшегося, впрочем, большою простотою и несложностью. Конечно, силою обстоятельств князь Микал вынужден был переносить безропотно своеволие русских выходцев (преимущественно ушкуйников) в пределах Перми Великой, но, наверное, не тяготей над ним ненавистная новгородская опека, он в свое время натворил бы много таких дел, о чем его предшественники и подумать бы не смели... Но вот, как могучий дуб, подсекаемый рукою дровосека, затрещал Великий Новгород... Князь Микал начал было поднимать голову: Новгород хоть не всегда, но все же давал себя чувствовать, а тут открывалась полная свобода действий... и вдруг -- грозная Москва!.. Озадаченный князь призадумался. Этого он не ожидал... Для него не составляло тайны, что в Москве заключается страшная сила, готовая сокрушить всякого, кто ей задумает противиться. О Москве долетало много слухов и с Привычегодского края, где тамошние зыряне считались подданными московского великого князя. О Москве же десять лет назад повествовал епископ Иона, крестивший Великую Пермь. А затем рассказы и похвальба московских купцов, любивших покичиться перед пермянами богатством и укладом своей родины, -- все это, вместе взятое, естественно, заставляло князя Микала думать не без досады, что Москва Великой Перми не по силам. Москва не вогульская орда, Москву не заставишь бежать перед собою. Москва победила Великий Новгород, Москва может покорить и Великую Пермь... Князь Микал соображал: как быть?

   Обстоятельства складывались зловещие. Он не любил предаваться отчаянию, это было не в его характере. Он выказывал всегда твердость духа и при случае любил похвастать, но он не являлся пустым хвастуном, как это обыкновенно бывает, а хвастал только тогда, когда ему представлялась в том необходимость... И вдруг ужасная, небывалая мысль блеснула в его голове:

   "А что, ежели мы сами себя погубили принятием веры христианской? Москва -- православная страна, крестил нас епископ православный, московскому государю подначальный, не сделались ли мы через то подвластными Москве людьми? От Москвы ведь все станется, она не постоит ни перед чем, только бы силу забрать над кем ей угодно. Такая уж повадка у нее... Неужто так случилось, что предала нас вера христианская в руки московские?.."

   Князь Микал содрогнулся. Предположение было ужасное. Неужели христианская вера предала его?..

   Конечно, по словам чердынского вестника, на Москве придрались к обиде, нанесенной пермянами купцами-москвичам, но, по-видимому, это не являлось истинной причиной похода москвитян на Пермь Великую... Христианство погубило пермских людей, легкомысленно, по мнению князя Микала, переменивших старую веру на новую и жестоко за это поплатившихся...

   -- Эй, кто там! -- крикнул Микал, хлопнув в ладоши. -- Адзяна-конюха послать ко мне!

   -- Вот я, -- явился Адзян. -- Чего изволишь приказать, князь высокий?

   -- Слушай, Адзян, -- заговорил князь, придавая своему лицу строгое выражение. -- Скоро темнота землю покроет, но мне надо человека в Изкар послать сейчас же. Можешь ты ночью добраться до Изкара?

   -- Постараюсь, князь высокий.

   -- Какой же дорогой ты пойдешь: лесом аль рекой в лодке?

   -- Пешею тропой я пойду. Только бы на зверя не нарваться али где с вогулами не встретиться... Всяко ведь случиться может...

   -- Не слыхать нынче что-то о вогулах. Стало быть, спокойнее стали они. Не выглядывают из углов своих поганых... Нечего бояться их тебе. А дело я такое поручаю тебе, Адзян. Ежели дома Мате, князь изкарский, не мешкая его ты повидай и скажи ему, что я его в Покчу зову на совет наш общий княжеский. Дело, мол, важное есть. Москва, мол, на нас войско шлет. О том и совет будет. Слышишь?

   -- Слышу, господин князь высокий.

   -- Смотри же, не мешкая в путь выходи, -- строго проговорил Микал. -- Я не люблю проволочек. К утру ты в Изкаре должен быть непременно. Такова моя воля непреклонная.

   Он махнул рукой -- и Адзян скрылся за дверью, оставив своего повелителя в тревожном раздумье о новом бедствии, надвигающемся со стороны московского государства.

VI

   Над Покчею спускалась ночь.

   Потемнело покрытое облаками небо и слилось на горизонте с землею, притихнувшей в вечернем безмолвии. Вода в Колве почернела и глухо журчала внизу, у подножия холма, увенчанного валами и сторожевыми башенками городка.

   Жители Покчи крепко спали, утомившись дневными работами, которых у них было не мало. Отовсюду несся здоровый храп намаявшихся людей, спешивших воспользоваться ночным отдыхом. Только князь Микал не мог заснуть, взволнованный полученным известием о походе Москвы на Пермь Великую, что грозило крушением всех его планов о благосостоянии родной страны. Да и мысль о предательстве православной веры, внезапно пришедшая ему в голову, не давала покоя. Он думал и придумать не мог, на какую бы меру решиться, чтобы спасти себя от московского владычества...

   "Погибель, погибель нам грозит! -- стучало у него в голове, удрученной тяжелой заботой. -- С Москвою куда нам тягаться!.. Придется, видно, с великой честью новгородцев пришлых принять, авось они взаправду с москвитянами биться пожелают, а это нам на руку будет. А ежели новгородцы откажутся, Москва нас сразу прихлопнет, как малую букашку какую!.."

   Он медленно поднял глаза на икону, подумал, покачал головой и, сердито насупившись, вышел на улицу, чтобы проветриться и привести в порядок свои мысли.

   Кругом стояла тишина. Воздух был влажен и неподвижен. От реки несло холодком, властно забиравшимся под одежду. Слышалось чириканье какой-то птички, рассыпавшейся звонкими трелями. Временами ухал филин, кричавший дикими голосами, производившими странное впечатление в ночной тишине...

   Князю сделалось жутко от хохочущих пронзительных звуков, испускаемых противною птицей. Он быстро взошел на сторожевую башенку, где стоял один из четырех караульных, охранявших мирный покой спавших жителей городка.

   -- Кто идет? -- окликнул его караульный по-пермяцки.

   -- Я, -- по-пермяцки же отвечал Микал. -- Что слышно?

   -- Ничего не слышно, князь высокий. Только сюзь-птица [сюзь -- филин] в лесу горло дерет.

   -- Не к добру эта птица кричит, -- задумчиво промолвил князь. -- Бывает, она беду на людей накликает. Не люблю я голос ее слышать.