-- А если Гапон не пойдет?

   -- Гапон? -- вскинул зрачками Мартын -- в них был застылый, смертный, беспредельный ужас. И тотчас успокоенно и блаженно засмеялся мелким дребезжащим смехом: -- Да, нет же. Все предусмотрено, каждая деталь постановки; я срежиссировал этот спектакль чище, чем Мейерхольд Блоковский "Балаган- [15//16] чик". -- Он засмеялся опять.--Это не плохо сказалось, не правда ли? Тоже трагический балаган. Его надо было срежиссировать тонко: вы правы, зрители предубеждены против пьесы, они требуют, чтобы герой был героем, а я хочу показать его, как он есть--мерзавцом! Он запнулся и подумал, мучительно щуря глаза.

   -- Переломить зрителя -- это нелегко, он слишком быстро и легкомысленно свищет, он не хочет досмотреть до конца. Я все предусмотрел, я подготовил диалог, я смонтировал пьесу, говорят вам. Я ручаюсь за успех. Но если поверят эти... я нарочно выбрал самых предубежденных: Николай -- правая рука Района, и этот Щербатый -- недоносок революции, Калибан из Шекспировской "Бури"... Если поверят они, кто угодно поверит. Нет, за это я спокоен.

   Он потер руки привычным, "мартыновским" жестом.

   -- Я уже десять раз пережил то, что будет, деталь за деталью. Я вижу, понимаете, физически вижу, до мельчайших подробностей, как именно я его убью. Комнату, где это будет, я велел оклеить новыми обоями, единственную во всей даче (мы ведь на даче будем, в Озерках): дача запущенная и пыльная, как кулисы театра, и среди нее -- павильон. Театральный павильон, вы разумеете? Я сам выбирал обои, розовые букеты по белому рубчатому полю. И приказал наклеить завязочками букетов вверх, обязательно вверх. Вы чувствуете? В комнате, где будет убит провокатор, обязательно должны быть розы завязочками вверх... Я подобрал мебель. Гримы даны. Я вижу его лицо, [16//17] какое оно будет... в момент. Борода с пивной пеной на завитках у подбородка... Я буду поить его пивом, он всегда роняет пену себе па бороду... Под бородой новый галстук с жемчужной булавкой. Он стал посить жемчужную булавку -- с тех пор, как стал провокатором. И галстук будет провокаторский, с шиком, малиновый с синим, в полоску, атласный... с растрепанным хвостом... выбившимся из-под жилета... Он расстегнет шубу, когда будет пить, и хвост будет на самом виду... концы таких галстуков всегда махрятся. Я вижу все. Я твердо помню весь диалог... все мизансцены финала. Как по печатному теисту. Вы убедитесь в этом.

   -- Я не знаю еще, буду ли я, Мартын. В этом дело я не вижу себе места.

   Он глянул на меня исподлобья и тотчас спрятал кровянеющие белки глаз.

   -- Нет, приходите. Я уклонялся это время от встречи. Вы мне -- не по настроению. Вы мне сейчас тяжелы, товарищ Михаил. Вы знаете, я не люблю вас. Я и сейчас сержусь на себя, что так разболтался перед вами от бессонницы. Вы не поймете. Я не раз видел: вы не понимаете, как можно сделать -- и потом мучиться сделанным. Вы не умеете мучиться, а, стало быть, вы -- не наш. Но на этот раз это хорошо, может быть. Может быть, даже это очень хорошо. В пятницу нам нулсен будет... там... хотя бы один трезвый: мы все будем пьяны, кто чем.

   -- Адрес?

   -- Озерки, угол Ольгинской и Варварнпской, дом Зверлсинской. Восемь вечера в пятницу. Но без опозда- [17//18] ния, к девяти. Я должен на станции встретить Гапона. Мы условились так... Да... И примите меры, чтобы дружинники ваши были без оружия. Это непременное условие. Без оружия. Чья-нибудь горячность может сорвать все дело. Я начал, я доведу до конца...

Глава III.

ТРАГИЧЕСКИЙ БАЛАГАН

   Я оповестил дружинных. Сначала решили было: ехать всему Комитету, чтобы потом всем Союзом свидетельствовать... чтобы от всех застав были свидетели. "Всенародно 9 января шли, всенародно и судить будем". Но пятнадцать человек громоздко. Отобрали, в конечном счете, восьмерых.

   Требование Мартына быть без оружия вызвало бурю.

   -- Капкан, не иначе,--горячился Булкин.--С охранкой сговорено, голыми руками взять хотят. А ну их, ежели так, к ляду -- и с Гапоном. Пробазаришь голову не через за что. Когда мы без оружия ходим?

   -- Верно, -- качнул лохмами Угорь.--Неладно: как же тому быть, чтобы дьякон да без кадила.

   -- Я ж вам говорю, ребята, боится Мартын, как бы кто раньше времени...

   -- Скажи, милостивец выискался. Чхать на него, на Мартына. Берем, братцы, чего тут.

   -- Теперь нельзя уж. Я за вас согласие дал.

   [18//19]

   -- А он откуда узнает, есть ли, нет ли. Что он, по карманам будет шарить?

   -- На слово идет. Что ж ты, слово порушишь?

   -- А то нет? Дерьма в нем, в слове...

   Поспорили еще. Однако, перемогло решение, чтобы не брать. Кроме как мне: Мартыновский запрет -- на одних рабочих. Ехать в две партии, чтоб не так заметно. По зимнему времени, едва ли в Озерки много пассажиров: большой тучей высадимся -- подозрят.

   Я выехал со второй партией, первую повел Угорь.

   Дача Звержинской стояла на отлете, приметная, словно выпертая на перекресток заснеженными частоколами соседних длиннейших заборов. Два этажа, крашенных голубою краскою, в обычном здесь стиле "чухонского рококо" с поломанной резьбой по отводу крыши, по опояске фронтона. Кренились к снеговой, чуть-чуть промятой чьим-то шаркающим неосторожным следом, дорожке хрупкие еучья чахлого, лысого сада. Тишь. Кругом пи людей, ни собак. Окна заслеплены неструганными, сучкастыми досками кривень-ких ставней. Нелепыми квадратиками желтых и фиолетовых стеклышек расцвечены глазки двустворчатой двери с пожелтелой (с прошлого года) визитною карточкой.

   Мартын открыл.

   -- Все?

   -- Ежели других не ждете, все.

   -- Наши где? -- угрюмо спросил Щербатый.

   [19//20]

   -- Наверху дожидаются. Полегче, не натопчите, товарищи. Тут половик в стороне застелен. Снег сбейте. Чтобы, храни бог, приметы не было.

   Мартын повел нас, путаясь в тяжелых полах медвежьей шубы: из конспирации, очевидно, он был не в обычной своей котиковой, воротник шалью.

   Комнаты пустые, темные, жуткие. Кое-где шершавыми языками свисали со стен отодранные белесые обои. Под черной лестницей, у чулана... или уборной, залепленная паутиной, свалена была садовая мебель; из-за плетеных, прогнутых спинок белел, подняв осколок бесформеппой руки, гипсовый амур в кудряшках.

   Мы поднялись во второй этаж. С площадки лестницы-- комната, в розовых букетах, вверх завязками. В ней одной была мебель: и странно, именно это придавало ей особенно нежилой вид. Стол овальный, с потрескавшейся, горбами скоробленной, ореховой фанерой, два стула, чуть осевший на одну ногу, розовым пыльным кретоном крытый, диванчик. Со стола чахлым огоньком мигала жестяная лампочка. Два стакапа, четыре тарелки, горкой, одна на одну, вилки, столовый нож.

   -- Ужинать будете?

   -- Закусим,-- без смеха показал зубы Мартын. Он был совсем, совсем прежний: спокойный, уверенный, крепкий. Он сбросил шубу и остался в шерстяной фуфайке, плотно обтягивавшей мускулистые плечи. Словно угадав мою... нашу мысль, он согнул правую руку, вздув мощный бицепс, и показал опять ровный, белый оскал мелких н красивых зубов.

   [20//21]

   -- Пожалуйте!

   Он приоткрыл дверь в соседнюю комнату.

   -- Вы тут и послушаете, что Гапон будет мне говорить. Стены картонные: можно сказать, все равно что их нет. А как разговор кончим, тогда уж слово за вами будет, товарищи.

   Угорь и трое приехавших с ним сидели на полу, поджав ноги, хмурые.

   Никто не ответил. Мартын потер руки.

   -- Не зябко?

   -- Ладно, чего тут. Не время еще за Гапоном?

   Мартын торопливо глянул на часы.

   -- Сейчас пойду. Так я вас пока запру, товарищи.

   -- Как запрешь? -- поднял бровь Угорь.-- С какого резона?

   -- Если не запереть, он толкнется в дверь, обязательно. Он осторожный, Гапон. Обнаружит. Когда кончим разговор, отопру.