«Подлые, подлые!» — твердила она, представляя себе лица своих «задушевных подруг».

Что он женится — это пустяки, она уже всем объяснила, что причина женитьбы — любовь к ней: он хочет принести себя в жертву, чтобы дать ей счастье и роскошь. Она так сама была уверена в этом, и вдруг другая женщина отнимает у нее эту роскошь, отнимает его любовь и, конечно, будет издеваться над «побежденной соперницей». Иначе она себе не представляла.

Может быть, эта женщина будет властвовать над ним?

Эта женщина отняла у нее в жизни ту роль, о которой она мечтала, которую она так старательно изучала, к которой готовилась с такими надеждами.

Зина заметалась по комнате.

«Я не отдам, не отдам его, — твердила она. — Что мне делать? Что делать? Умереть? Он придет, а она лежит мертвая, холодная, прекрасная…»

Она даже притихла, представляя себе эту картину.

Он бросается на ее труп и рыдает… Вот ему, вот мучения совести, скандал на весь Петербург, а если у нее дрогнет рука? Ее спасут, и он вернется к ней.

Она любит его. Ну не надо богатства, она согласна жить с ним хоть в бедности, она не может жить без него, она не может перенести мысли, что вот сейчас, сию минуту он с другой, и эта другая смеется над ней.

Она почти крикнула от боли, бросилась к письменному столу и дрожащими руками стала шарить в ящиках, отыскивая револьвер.

Наконец нашла.

Большой, тяжелый. Она схватила его и поднесла к виску. Ах нет, не в голову — она не хочет быть обезображенной.

Она, вся колотясь от дрожи, приложила дуло наугад к левому боку и спустила курок.

Выстрела не последовало, но Зина зашаталась и упала.

Около Зины возился полковой врач, Степан прикладывал к голове мокрое полотенце.

Брат Лопатова, Алексей, с трясущимися руками совал ей под нос флакон с солью.

Лопатов ходил большими шагами по комнате.

Он был бледен, губы его нервно кривились и дрожали.

— Ну вот барышня и очнулась, — ласково заговорил доктор. — Наделали вы переполоху, хорошо, что револьвер-то был не заряжен.

Зина приподнялась и расширенными глазами огляделась вокруг. Увидав Лопатова, она протянула к нему руки и зарыдала.

— Коля, Коля! — твердила она, захлебываясь слезами.

— Да подойди же к ней, Николай! — резко сказал Алексей брату.

— Пусть она кончит свои комедии — это несносно.

— Это жестоко, как тебе не стыдно! — возмущенно крикнул офицер.

— Мне не стыдно, нисколько не стыдно! — бешено закричал Лопатов. — Она меня измучила, довела до белого каления. Ты не знаешь, какие фокусы она выкидывает, какие комедии! Уберите ее сейчас отсюда! Везите ее домой, в больницу, к черту — куда хотите.

— Это варварство! Какая это комедия, когда человек стреляет в себя?

— Она и убьет себя для фокуса, она истеричка! Я уверен, что она знала, что револьвер не заряжен!

Зина во время этого разговора пришла в себя окончательно и с ужасом смотрела на Лопатова.

Вдруг она вскочила с диким криком:

— Пустите меня, я сейчас докажу, докажу, я сейчас умру! — и бросившись к окну, ударила кулаком в стекло.

Доктор и Алексей схватили ее за руки.

Было уже утро, где-то солдаты пропели молитву, и раздались их мерные шаги, когда Алексей уговорил Зину ехать домой.

Молодой офицер все время ухаживал за больной, успокаивал ее, а Лопатов, запершись в спальне, упрямо твердил:

— Довольно, пусть делает, что хочет,— мое терпение лопнуло.

На другой день Зина почти успокоилась: она была так измучена, что ей хотелось самой успокоиться.

Этому способствовало еще то, что за ней так нежно и преданно ухаживал такой красивый мальчик.

Но это недолго тянулось — он совершенно не подходил для флирта.

Когда она говорила «демонические тирады», он смотрел на нее ласковыми глазами и восклицал:

— Ах нет, вы клевещете на себя — вы добрая!

Когда она будто нечаянно обнажала плечо или ногу, он заботливо укрывал ее, наивно боясь, что она простудится.

На третий день он ее обидел, сказав, что у нее «добродушное лицо»; она сказала ему какую-то резкость, а на четвертый день он, счастливо краснея, сознался ей, что он жених «очаровательной девушки», что его невеста «ангел» и он ей рассказал драму «своего бедного друга», и этот ангел готов тоже быть ей другом и страшно жалеет ее.

Тут уже Зина не выдержала и выгнала его вон.

Ее охватила опять тоска — гнетущая, граничащая с отчаянием, она гнала от себя всех, кричала на мать и целыми днями плакала. Отец, чтобы развлечь дочь, дал ей денег на новое платье. Это ее немного развлекло, и, когда платье было готово, она поехала в театр.

Выезд этот был крайне неудачен: она видела Маркизет.

Видела она ее с балкона в ложе бельэтажа в головокружительном туалете, в блеске бриллиантов с великолепным paradis[15] на голове.

На подъезде она снова с ней столкнулась. Маркизет стояла в группе блестящей молодежи, закутанная в горностаевое манто.

Зина не спала всю ночь.

«Ничего, ничего мне не надо, я хочу, чтобы он вернулся ко мне!» — твердила она.

«Но раз его нет, так дайте мне роскошь, туалеты». Ведь этой рамкой Маркизет увлекла его, отняла его у нее. Ведь эта старая, накрашенная француженка в тысячу раз хуже ее, молодой и прекрасной, а она торжествует над нею! Она отняла у нее все, все.

«Я не могу больше переносить этого, не могу, — говорила она в каком-то бреду. — Я оболью ее кислотой!» О, с каким удовольствием плеснет она в это нахальное накрашенное лицо… Или облить его?

Обезображенный, слепой, он уж будет принадлежать ей одной!

Мстить, мстить! Она когда-то написала такое чудесное стихотворение о сладости мести!

«А Накатова? — вспомнила она и даже села на постели, сжимая руками горячую голову. — Пойду и все скажу ей. Бедная, бедная женщина, как он подло ее обманывает. Пусть она его прогонит! Неужели она, Зина, будет способствовать счастью этой Маркизет?»

Ту ночь, когда Зина так неудачно покушалась на самоубийство, Лопатов провел почти без сна и задремал только под утро, когда его брат увез Зину.

К Накатовой он приехал к завтраку. Он был в отвратительном настроении, и улучшению этого настроения, конечно, не способствовало то, что у своей невесты он застал Талю.

Таля весело рассказывала о тетушкиных попугаях, потом о самой тетушке и восхищалась, сколько та за это время сделала добра.

— Знаете, — резко сказал Лопатов, — вы, я вижу любите благотворительствовать на чужой счет.

— Да что же мне делать, если у меня «своего счета» нет? — засмеялась  Таля. — Да и при чем тут я? Софья Ивановна добрая, и ей жалко людей.

— Однако до знакомства с вами она всеми этими благодеяниями не занималась.

— Очень просто: не догадывалась, — спокойно сказала Таля, чистя апельсин. — Если бы вы знали, как она теперь довольна! Мы вчера подсчитали, что она может содержать на свои средства много людей. Она на своих дачах устроит общежитие для бедных девушек.

— И вы будете, конечно, начальницей? — насмешливо сказал он.

— Нет, я этого не сумею, а есть у меня знакомая, точно нарочно для этого заказанная.

— А вы подумали о том, что, подбивая Софью Ивановну на эти благодеяния, вы обижаете ее родных? Давая чужим, она отнимает у своих, обижает племянников.

— Это кого же? — удивилась Таля.

— А вот хотя бы Екатерину Антоновну.

— Ну, Екатерина Антоновна богатая, — махнула рукой Таля, — ей не нужно.

— Вам так кажется? А может быть, ей это не нравится? — сказал он строго.

Таля остановилась с долькой апельсина в руке и вопросительно посмотрела на Накатову.

— Нет, нет, — заторопилась Екатерина Антоновна, — я очень рада, что деньги тети пойдут на такое хорошее дело.