На 48-ю камеру эта весть подействовала самым удручающим образом. В ней, помимо перечисленных духовных, сидели еще "бывшие люди" из крупной знати, и, конечно, пока Тихон был жив и боролся, как мог, с большевистским засильем и произволом, у них еще теплилась кое-какая надежда на то, что патриарх вызовет возмущение ими в церковном мире как в своем народе, так и в других государствах христианского мира, и в особенности в Италии, Франции и Америке, и этим заставит большевиков прекратить такое нетерпимое положение как ко всем церковникам, так и к старой русской буржуазии и интеллигенции. Теперь эта надежда оборвалась, не заменившись другою.

   Я видел их в эти дни такими жалкими и удрученными, избегающими общения с другими заключенными. И в за-

   342

   мере, и на прогулке они держались в эти дни в стороне и между собой не вели прежних живых разговоров. Видимо, они уходили внутренне глубоко в самих себя в поисках новых надежд и опоры жизни, которых в их положении трудно было и подобрать. Как-то совестно было с ними даже и заговорить в эти дни, настолько они были удручены и растеряны. Исключением до некоторой степени был только архиепископ Ювеналий, высокий и красивый мужчина лет 55, с ясным, по-детски кротким взглядом. У него были очень длинные и красивые волосы, и я видел, как ему трудно в условиях тюрьмы поддерживать их в должном порядке, чтобы не терять внешне своего достоинства.

   Как-то утром я оказался рядом с ним около умывальника и некоторое время стоял в очереди. "Мне вас жаль, отец Ювеналий, -- сказал я ему негромко, -- вам так плохо в тюремной обстановке, да и на воле со смертью патриарха все быстро катится к безбожию".

   Мне и прежде приходилось понемногу беседовать с ним и с другими насельниками 48-й камеры, а потому он не удивился моему спросу.

   -- Я инок, и в этом мое счастье, -- сказал он мне серьезно и обрадовано, -- и мирские события нас волновать не могут. Должны быть безразличны и внешние условия. Надо иметь радость жизни везде и в тюрьме не унывать. А у святой Церкви есть больший глава, чем патриарх. Он устроит все наилучшим образом, не надо только терять веры!

47. 1925 ГОД.

   В праздник Сретения меня пригласили в 48-ю камеру для беседы. Казанский знал о моем близком знакомстве с Л. Н. Толстым, и это послужило поводом для беседы. Епископы и бывшие тут священники имели твердое убеждение в том, что все беды, свалившиеся на русский народ и Православную Церковь вместе с революцией, были прямым следствием беспощадной критики атеиста Толстого, подготовившего почву для захвата власти большевиками, а потому и считали его большим врагом Церкви, чем сами большевики.

   -- Он не посчитался с духовными силами народа и стал требовать от него, и от нас святости, будучи и сам великим грешником, -- сказал епископ Павел, -- не ходи в солдаты, не плати податей, не почитай икон и Святую Троицу -- вот его ядовитые семена, из которых выросла

   343

   революция! Какой еще анархист мог быть вреднее в своей пропаганде!

   -- В ослеплении своей славы писателя он сделался наивным ребенком и лишился здравого смысла. Все понимали, что такая пропаганда и посрамление православной церкви, как устоя русской общественности и морали приведет Россию к гибели, а он этого не понимал, -- говорил Ювеналий, -- и вот результаты! Точно он был слеп, что плодами его разрушительной работы воспользуются худшие элементы страны и накинут на шею народа железное ярмо нового рабства и безбожия.

   -- Конечно, если бы Толстой был пророком и ясновидящим, может, он и направил бы свою критику Церкви и государства по иному руслу, -- примирительно сказал генерал Казакевич, -- а он наперед не знал о времени революции, тем более не знал, что бес вытрясет из мешка каких-то уродов большевиков. А покритиковать у нас было что, -- усмехнулся Казакевич, -- и у вас отцы, в особенности, уж что там таить, давайте говорить по совести!..

   -- Един Бог без греха, -- пошутил епископ Павел. -- Он мог бы критиковать нас сколько его душе угодно -- мы стоим этого, про попов критика самая соблазнительная, а только выводы должны быть совсем другие. И самого большого грешника не укорять надо и изгонять, а нужно его очистить покаянием и простить, а из его критики выходило, что всех нас надо выгнать грязным метлом и нарушить православную веру!

   -- А вы где были, владыки? -- вмешался священник Архангельский (он считался крайним обновленцем, но в тюрьме пользовался дурной репутацией шпиона). -- Вы как реагировали на его критику: "Волк в овечьей шкуре, "Лев рыкающий", вы даже не вникали в смысл его рыканий и торопились только обозвать его страшными именами. Вы не хотели по требованию времени пересмотреть церковные догмы и молитвы и отменить то, что стало не по времени и противу разума, и заботились только о сохранении доходов и пугали народ его проклятием!

   Этого священника не любили в 48-й камере, считал его ссученным, и он это знал и не стеснялся при таком разговоре с посторонними прямо в лицо обвинять епископов, тем более в это время он уже решил навсегда отказаться от своего звания и сложить духовный сан, о чем и говорил со мной задолго до этого разговора. Бранил епископов за то, что они ему не помогают, как другим, передачами с воли, как к примеру помогали дьякону Чайкину, находившему-

   344

   ся в нашей 26-й камере. И у меня лично он настойчиво домогался, чтобы я его "включил в список для получения помощи с воли", считая меня членом воображаемой организации, которая должна была, по его мнению, помогать всем заключенным своей партии. И когда я отказался исполнить его просьбу и разуверил его в его ошибке, он перестал ко мне ходить и здороваться на прогулке.

   -- Плохим вы были иереем, отец, если не знали о нерушимости и неизменяемости церковных правил и апостольских постановлений, -- упрекнул его обиженно епископ Никон, -- Святая Церковь не институт изобретений и не склад товаров на все вкусы, она есть Божественное установление, освященное самим Господом, и без соборных решений никто не вправе их изменять!..

   -- Вот и дождались, -- с раздражением перебил опять Архангельский, -- не изменяли сверху, а теперь всех нас отменили снизу, что мы теперь, кому нужны, сироты бездомные!

   -- Божья воля, отец, -- сказал тихо епископ Бережной, -- без Бога не до порога, а с Богом и через море, а только иерею роптать не подобает, он должен со смирением переносить все испытания, памятуя слова Господа о том, что соблазны должны быть в мире. Не вся же Православная Церковь сидит в тюрьме и терпит бедствия, остались и пастыри и пасомые для дела Божия!

   -- Остались не пастыри, а приспособленцы, владыко, -- резко возразил Архангельский, -- надо было нос по ветру держать, тогда бы и мы здесь не парились. Я теперь очень жалею, что не согласился с евдокимовцами. Пользы не сделал, а семье навредил!

   -- Ну это вы поправить всегда сможете, отец, -- насмешливо сказал Павел, -- заявите в ГПУ, что слагаете сан, вас и выпустят, да еще в какой-нибудь магазин продавцом поставят, а что Церковь в таких маловерах не нуждается, в этом вы и сами уверены!..

   -- Если бы я был, как вы, владыко, монахом, я не скулил бы о своей нужде, -- виновато перебил он, -- а вот как семья-то на шее, поневоле и от сана откажешься, каково ей теперь, капиталов-то с ней не осталось, кому они нужны?

   -- Не малодушничай, отец, -- укоризненно сказал Павел, -- Господь позаботится о верных, только не надо роптать прежде времени, каждому свой путь указан, и нам его не изменить своей волей!

   -- Не надо переходить на личности, -- вставил Казанский, -- мы ведем беседу о Толстом и давайте ее продолжим

   345

   с общего согласия, а на личной почве мы ни до чего не договоримся, а только перессоримся. Вы нам скажите, -- обратился он ко мне, -- вы близко знали Толстого, ужели он не тяготился как отступник и враг православной веры, не чувствовал греха перед русским народом, отнимая у него самое сокровенное?