Фролов притворно свирепел и кричал:
-- Опять богатеть будут! Опять батраков и кухарок заведут?! А власть на что пролетарская! Да мы тогда введем такую дисциплину и наказания, что всем чертям станет тошно. Как кто чуть голову высунет вверх, а мы его -- чик и подрежем под ранжир! Ты что, хочешь белоручкой, буржуем, не хочешь сам за собой горшок выносить, не хочет твоя баба полы мыть и чистоту поддерживать?! Да мы такие налоги на все буржуйское введем, такими штрафами угощать станем, небось, у нас не забалуешь! Мы каждому свое место укажем и заставим по нашей дудке плясать! А то опять? Что значит какой-нибудь черт иваныч перед нашей властью пролетарской? Мы всех своих врагов в порошек сотрем и всем кишки выпустим!
-- А ты погоди про кишки-то, -- также с шутливым задором говорил Тихомиров, -- еще ваши вперед казаки на пики намотают. Пока что еще у нас власть государственная есть, она и о социал-демократах позаботится, чтобы и их без места не оставить в Сибири.
-- Нет, дворянин русский, ваша песня спета, дворяне 300 лет жили и до черта всем надоели и состарились, теперь мы попробуем. Вы бы еще поцарствовали, да война вас погубила, ваш царь с ней в лужу сел и запутался. Мы теперь вас одним щелчком к черту отбросим, дай вот война кончится, -- говорил Фролов, -- под вашим царем и престол-то сгнил, ну где же ему удержаться?
265
Тихомиров смирился и не возражал.
-- Мне что, -- говорил он, -- мне все равно сидеть в канцелярии и бумаги писать. Будет ваша власть -- к вам пойду в канцелярию. Без канцелярии и вы не обойдетесь. А вот как они на вашу власть посмотрят? -- указывал он на меня.
-- Они! Да они стадо баранов, ну а с баранами кто же считается и разговаривает? Они -- стадо, да черта и кнута боятся, откуда зайдем, хлопнем, они шарахнутся в любую сторону. С ними по-всячески можно, -- гоготал он, кривляясь. -- Нужно -- мы их на четвереньки поставим. Вот так, -- смотри, Тихомиров, -- и он сам становился на четвереньки. -- А понадобится -- кверху ногами поставим. Мужички народ православный, смиренный, драться не любят, с ними что хошь можно. Нам только немцы не помешали бы, а своих дворян и мужиков мы окрутим враз, в два счета!
-- А в чем же и перед кем виноват русский народ, -- спрашивал я его, -- что вы собираетесь над ним мудровать и кверху ногами ставить? Народ до власти не охоч и у вас не отнимает. Нам кто ни поп -- тот и батько: царь ли, президент, или Дума, какое нам дело, только бы оброк был поменьше, да земли еще хоть на выкуп дали!
-- Смотри, Тихомиров, какого он дурачка разыгрывает, будто марксистской программы не знает об обобществлении труда и орудий производства в руках государства и о пролетаризации крестьян?
-- В том вы, божьи коровки, и виноваты, -- внушительно и злобно пояснял он мне, -- что вы собственники, а все собственники -- кулаки и враги рабочего класса, что вы земельку к своим рукам прибираете и собственное натуральное производство имеете. Слышь, Тихомиров, что им нужно: земельки еще на выкуп, да чтобы с них брали поменьше!.. Вот вам что, а не земельки! -- И он озорно показывал мне на нижнее место. -- Дать вам земельки это значит у вас быть в зависимости и ожидать вашей милости, когда вы нам хлеба продадите. А стакнетесь -- и голодом рабочий класс заморите, свои цены нам пропишите! Вот вам что, а не земельки! -- хлопал он снова себя по нижнему месту.
Тихомиров не сразу понимал всю эту злобную марксистскую идеологию и наивно говорил:
-- А что же тут худого, если крестьянам земли еще прибавить, они не помещики -- им и надо-то по пять, и восемь десятин на двор, а зато и хлеб будет еще дешевле, и мясо, и масло для города. Я вот тоже себе хуторок приоб-
266
рел за сорокалетнюю службу и всего-то 26 десятин, значит, вы и у меня отнимете? Вот оно что...
-- Вас мы просто к черту отбросим, как лимонную корку, -- говорил Фролов с азартом, -- вы -- гниль и ни на что рабочему классу не нужны, ну а с этими божьими коровками нам еще говорить придется. Их стадо большое, с ними по-умному надо, чтобы они реветь не вздумали и землю копытами рыть.
-- А уж если ты такой наивный чиновник, -- говорил он, кривляясь, Тихомирову, -- изволь, я тебе протолкую, ведь ты как дите малое, ничего в политике не понимаешь, вот слушай: оставить в руках этого стада землю -- значит, их хозяевами над собой поставить. Земля самый громадный и действенный капитал, и кто им владеет -- тот и хозяин положения. Они тогда, чего доброго, сдуру-то себе царя мужицкого выберут. Нет, дудки! Партия знает, что править не мужик будет, а его величество пролетариат, чувствуешь?
-- Да как же это так, -- недоумевал Тихомиров, -- да ведь крестьян-то 160 миллионов, а фабричных 2--3 миллиона, да почему же над ними рабочие станут хозяевами?
Фролов хохотал, кривляясь бегал по камере и, обращаясь ко мне, говорил скороговоркой:
-- Вот она, опора-то царская, на ком держится, вот на каких горе-дворянах! Теперь сам посуди: далеко царь уедет с такими помощниками? Они 300 лет правили и ничему не научились. Да потому, мой дорогой, -- остановился он против Тихомирова, -- что рабочие драки не боятся, а мужики вахлаки, Боженьки боятся, крови боятся. К ним на деревню в 100 дворов приедут два казака с урядником и всю деревню перепорют и на колени поставят! Почему? Да потому, что они собственники и трусы, они боятся и тюрьмы и ссылки и того, что у них корову уведут и с земли сгонят, а нам терять нечего, у нас нет собственности, с одного завода прогонят, я на другой пошел. А потом мы напором возьмем. Что нам казаки и жандармы, мы на рожон идем, мы сама сила! Казаки тоже сила, а только наемная, бесправная, они сами на службе дармоеды, а за нами и сила и право, и все производство в наших руках! Видал, Тихомиров, как один ястреб тысячу галок гоняет? Его все боятся, а он -- никого! Таков и пролетарий, -- бил он себя по груди, -- его все боятся, а он -- никого! А кто никого не боится, у того и власть в руках. Это так было -- так и будет, вот только пускай нас немец поколотит, тогда и революцию легко будет сделать. Этих дворян прогнать. Сознайся, Тихомиров, что бороться с нами не в силах.
267
После таких жарких разговоров он становился в позу и всякий раз пел:
Вставай, поднимайся, рабочий народ,
Иди на врага, люд голодный и т. д.
ГЛАВА 56. ТРИ САПОГА -- ОДНА ПАРА
Данила Никитич с первого же дня подслушал наши споры и был очень доволен, что нас свели в одну камеру. "Три сапога -- одна пара", -- как говорил он нам в шутку. Конечно, если бы эти разговоры подслушал его сменный товарищ Ефремов, он ради выслуги сейчас бы донес на нас корпусному, и нас бы опять разогнали по разным камерам. Но Даниле Никитичу никакой выслуги было не надо, он имел свой домик и корову и сам собирался уже уходить в отставку. Ему, наоборот, было любопытно самому: кто из нас что думает о текущей политике в связи с войной. Он-то, конечно, уже кое-что знал и о социалистах и о их замыслах. На его коридоре за долгие годы его службы перебывало много политических -- и господ, и студентов -- и он достаточно ясно разбирался в их программных спорах и основах марксистского учения. А потому он нам не только не мешал и не вредил, а, казалось, и сам бы вошел в нашу камеру и присоединился бы к нашему спору.
На другой день, как только вступил в дежурство после обеда, он сейчас же отпер нашу дверь и с широкой довольной улыбкой остановился в дверях.
-- Ну что, Фролов, -- спросил он его по-дружески, кто же кого из вас одолел позавчерась? Я говорил, что вы три сапога -- одна пара, и вам скучно не будет. Народ вы все бывалый, и каждый за свои мысли держится, вот это-то и интересно.
Фролов завертелся перед ним бесом, подавая папиросочку, он прыгал, как клоун, и кричал:
-- Обоих в марксистскую веру обратил, завтра крестить будем, сегодня на поверке буду заявление делать, чтобы нам попа дали да кумовьев с кумушками, чтобы все честь честью было, и свечи и водка!