Не сразу и я разобрался во всех этих делах: выгодах и невыгодах личной собственности на выкупленную землю, и когда стали у нас закреплять первые старики: Сычев и Киселев, а затем и другие, -- меня все время посылали к земскому уполномоченным, чтобы протестовать против этого закрепления.

   -- Ну чем же вы недовольны, -- спрашивал он нас, -- тем, что вам дается полная свобода распоряжаться собственной землей? Какие социалисты! Им мирская зависимость шею не перетерла. Забыли, как ходили к земскому согласье

   217

   на раздел просить, паспорт просить, на общество жаловаться, когда оно разделу не давало, усадьбы не давало! А не вы ли всю свою нужду на общество валили, что оно вам мешает многополье вводить, травосеяние, зелени скотом сбивает? Я вас знаю лучше, чем вы сами себя знаете. Поломаться, покуражиться захотели, амбиция появилась, что вот такой старец, -- указывал он на кого-нибудь из просителей, -- хочет быть от мира независим. Тогда кой черт вас и на волю отпускали, если вы сами такие же господа и крепостники? Ну, вот ты, к примеру, -- подходил он к кому-нибудь из уполномоченных и брал его за рукав, хотел бы ты, чтобы твоим тулупом Василий Косой завладел и в грязь и в дождь трепать бы его стал? Что молчишь, не согласен? А как же ты хочешь завладеть землей этого старика, который ее выкупал 50 лет? А тебе не стыдно, -- обращался ко мне, -- обижать старика Киселева, а еще законник считаешься, у него сыновей нет, он с дочерьми 40 лет работал, выкупал, а теперь вы сообразили, что при переделе можно ему не дать на дочерей, оттяпать два надела, ловкачи какие! А еще, мы "мир", мы "общество", -- иронизировал Докудовский (так была его фамилия), -- и дай волю этому "миру", он сейчас же пьянством и грабежом займется. И законно и незаконно за вино всех ограбит.

   Нам, конечно, было совестно признаваться в действительном умысле "оттяпать" надел-другой у того или иного старика, и мы весь свой протест обосновывали на нежелании переделять землю из-за каждого закрепляющего и выделяющегося. А в особенности когда закрепляли для продажи горе-крестьяне, не жившие и не работавшие в деревне, земля которых и на ближних полосах была очень плохой, никем не удабриваемой, болтавшейся в аренде десятками лет. Мы знали, что "общество в целом" не прочь было "оттяпать" такую заброшенную землю, с которой ее хозяин порвал всякую связь, но и этой мысли не говорили земскому, так как в душе не считали и этого хорошим делом.

   -- Что вы меня хотите обогнуть вокруг пальца, обмануть, нет, голубчики, я сам среди мужиков и родился и 60 лет прожил, я вас насквозь вижу. Вор у вас в животе, только вам сознаться совестно, вот вы и крутите вола за хвост с этими переделами, на черта они вам сдались! Ну, что, -- набрасывался он на нас, -- земля у Косого плоха, знаю, а плоха, и цену ему такую дадут, а к одному месту отведет, вам лучше, и вы ему самую дальнюю отрежете. Что еще! переделять не хочется? никто вас и не неволит, подменять пашнями можно, головы хватит!

   218

   Нам нечего было возразить, и действительно было совестно, но мы выдерживали такт и все же не давали согласия на закрепление. Дело передавалось в уездный съезд, куда уже редко мы и являлись, уполномоченные. Так и утверждалось просимое укрепление, и через неделю просителю высылался соответствующий акт с печатями и подписями.

   Земский начальник любил при этом говорить с мужиками по душам, любил поспорить и пофилософствовать и пускался в откровенные разговоры.

   -- Знаю, знаю почему вы эту волокиту заводите, -- говорил он нам на прощанье, -- чтобы лишний раз на чужой стог вилами указать. Вот, дескать, помещики, как собаки на сене, на земле и сидят, а мужики тут судись из-за каждого надела. А что мы в долгах запутаны, вы этого не понимаете. Мужички-то хлебушек до весны берегут да по семь гривен продают, а помещики на корню еще по 50 копеек запродали. Банк-то не ждет, не милует. А то помещики!.. Вон вижу, Добрынин хихикает, -- указывал он на опрятно одетого мужика, в большой бороде, -- небось, думает, помещики прогуляли, в карты проигрались, а теперь плачутся. Нет, Федор Семеныч, не от карт, а от мужиков мы разорилися, уж очень они жадны на деньги стали, не только за 30--40 копеек, а и за рубль в день не дозовешься с весны до осени, два-три пуда в день вам мало.

   -- Зачем же дело-то стало, ваше благородие, не выгодна земелька -- продай, мы купим, -- с усмешкой говорил кто-нибудь из крестьян.

   -- Это дело решенное, земля ваша, -- говорил его благородие, -- вот Дума постановит -- и быть по сему. Никто теперь и не спорит об этом, а вот только насчет выкупа разнобой, кадетская партия справедливую оценку придумала.

   -- Так и должно по справедливости, -- скороговоркой говорили сразу в несколько голосов, -- что ж тут худого? А дай волю господам, они на мужиков еще на 50 лет хомут наденут.

   Для крестьян это было самое больное и интересное место, и, пользуясь тем, что земский с ними шутит и говорит запросто, они спешили выложить свои соображения, каждому хотелось вставить свое замечание о будущем выкупе. Начинался спор, шум, как на сходке. Но так как в это время мы еще не были достаточно осведомлены насчет партийных разногласий в земельном вопросе, то кто-нибудь спрашивал земского о том, что значит эта справедливая оценка и как хотят другие? Докудовский соскакивал с

   219

   места, начинал быстро ходить взад и вперед, поддерживая засаленные брюки.

   -- Это, значит, надевай шапку, намазывая салом пятки, и беги скорее из имения, пока не догнали и крест последний не сняли, -- говорил он как актер на сцене, смеясь и жестикулируя руками. -- У кого по первой закладной, тому еще кое-что перепадет, а у кого по второй -- с того и брюки снимут и по миру пустят. Поняли теперь, что значит справедливая оценка?

   Мужики, конечно, понимали и весело смеялись над безвыходным положением земского. Добрынин сказал:

   -- Ничего, ваше благородие, мы вас тогда в сторожа возьмем, в сад посадим, ваше дело стариковское, по миру ходить не допустим, бабы по очереди кормить будут.

   -- Спасибо вашим отцам и дедам, -- говорил, смеясь, земский, -- от сторожей мы непрочь, только мы хотим, чтобы наши сады за нами оставить да усадьбу в три десятины, поняли?

   -- Да мы у вас все яблоки тогда разворуем, -- говорит Гаврила Косой, -- вы из дому убежите, а не токмо из сада...

   -- Слышь, законник, -- кивает мне земский, -- вот они ваши братья-християне, жулик на жулике, только им волю дай, сейчас и в карман залезут, а то говоришь, что их пороть не надо, они сами портки скидают.

   Мужики гогочут вместе с земским, а Гаврила Косой оправдывается:

   -- Ну, как же, барин, посуди сам, около сада жить и без яблоков быть? Никак невозможно.

   -- Про это-то и Арина говорила, -- кивает мне опять барин. -- То ему земли мало -- на возьми! А теперь и под сад подбирается. Я бы и сад отдал, все равно доволен не будет, за женой придет такая же натура "христианская". На этой воровской привычке я свои планы под старость строю. Пускай банк забирает и землю, и всю движимость, лишь бы сад оставили да усадьбу в три десятины.

   -- Не прокормиться, барин, на такой малости, -- перибивает Добрынин, -- какой тут доход?.. 300 десятин имел, и то долгами оброс, а тут...

   -- А тут капитал наживу, -- лукаво говорит земский, хлопая себя по лысине и ехидно подмигивая на Косого. Буду сидеть в саду с револьвером, как кого накрою, бац! И плати трешницу!..

   -- Этим не проживешь, барин, -- говорит кто-то.

   -- Проживу, я вас дешевкой возьму. На дешевку вы падки... Вот посмотрите на Ивана Ивановича Кукушкина, -- переводит он глаза на тщедушного мужичонку с

   220

   жиденькой козлиной бородкой, -- он уже сейчас соображает, сколько он мне трешниц переплатит за яблоки. Он думает так: ну, ладно, попадусь в неделю раз, на трешницу налечу, а за остальные шесть дней по мере и то шесть мер натаскаю, а может и совсем не попадусь.