-- Вот если бы у меня была власть вас пороть, -- говорил он в таких случаях жалобщикам, -- я бы вас обоих выпорол, вы бы и помирились, и грех бы свой забыли, а так что я с вами сделаю? Ну, вот, я скажу твоему болвану-сыну: не пей, не озоруй в семье, подавай отцу деньги. А вот старухе этой скажу: не обижай сноху и ее детей, помогай ей за ними ходить, -- так что же, они послушают? Как бы не так, они как начнут оправдываться, так засыплют словами, одну до вечера не переслушаешь. Куда тут, они на словах умнее земского. Ничего без порки с вами не сделаешь, -- говорил он в глаза мужикам, -- рано вас пороть бросили.

   -- А вот с этими, -- указывал земский на двух братьев Гавриловых, часто надоедавших ему своими жалобами друг на друга, -- даже поркой ничего не сделаешь, три года

   173

   делятся и все не разделятся, каждый из них охотой даст себя выпороть, лишь бы досадить другому. Ну что мне с ними делать? -- спрашивал он мужиков.

   Мужики брали сторону одни одного, а другие другого, и начинался общий спор, который делался все шумнее и шумнее.

   -- Нет, с ними сам царь Соломон ничего бы не сделал, -- сказал он, -- вот если одного удавить, то другой воскреснет и станет спокойно жить, а пока они оба живы, они оба несчастны.

   -- А вот эта, -- показывал он на хорошо одетую молодую женщину, -- вот полюбуйтесь... Она с мужа содержания просит, ей земский должен помочь в получении с него содержания. Да разве жена-то у мужа содержанка? -- укоризненно говорил он ей. -- Жена помощница мужу, она сама работать должна, а то извольте ей на содержание получать. Да если я такое постановление сделаю, завтра ко мне все ваши бабы придут и тоже на содержание будут просить.

   Мужики смеялись и были очень довольны, что их "барин" с ними ведет такие разговоры. И уходя, за веселой беседой, забывали свое личное горе.

ГЛАВА 40. АРЕСТ И ПРЕДВАРИЛКА

   К осени 1902 г. в газетах поднялась шумиха "об оскудении центра", в результате которой министр финансов Витте добился разрешения учредить "комитеты по выяснению нужд сельскохозяйственной промышленности" по губерниям и уездам Центрально-черноземной области. В комитеты эти решили, по вольнодумству министра, призвать и мужиков, но не по выбору -- от чего избави Бог, -- а по назначению земских начальников. В своем Тульском уезде я и был назначен в такой комитет по указанию этого самого земского начальника Николая Петровича Докудовского, который после за мою рекомендацию получил строгий выговор от министра внутренних дел Плеве.

   От волостного писаря (Бориса Константиновича Афонина) я получил удостоверение о моем назначении, а потом и повестку, а из нее я узнал о тех вопросах, кои будут обсуждаться в этом комитете. Не надеясь на свое красноречие, я написал докладную записку по этим вопросам, в которой, описавши крестьянские доходы и расходы, налоги и поборы, выражал недоверие серьезности правительства узнать что-то новое через эти комитеты.

   174

   -- Крестьянские нужды -- не иголка, которую нужно искать, -- говорил я в конце записки, -- они на виду у всех: с одной стороны, непосильные налоги, а с другой -- праздничное пьянство, а больше и искать нечего. Надо закрыть казенку и отменить выкупные платежи, а тогда и нужда крестьянская уменьшится. А то затянули крестьян выкупами как мертвой петлей, подставили кабак, а теперь и прикидываются непонимающими в "оскудении центра".

   Изложивши все цифровые данные о необходимости отмены выкупных платежей, я кончил ее требованиями тогдашних левых либералов:

   1) отмены выкупных платежей и круговой поруки;

   2) отмены телесных наказаний для крестьян по суду;

   3) отмены стеснений и преследований по делам веры и

   4) отмены предварительной цензуры и допущения свободы печати.

   На заседание Тульского уездного комитета (в начале октября) собралось много дворян-помещиков и около десятка крестьян. Части черносотенных помещиков не нравилось, что Витте что-то выдумывает новое, и они (некоторые пьяные) под командой Воейкова Ксенофонта Павловича стали скандалить, называя это собрание незаконным сборищем. Напрасно предводитель дворянства, Иванов Касьян Иванов, читал им распоряжение Витте, они требовали царского указа, а его почему-то не нашли.

   -- У нас все обстоит хорошо и благополучно, -- кричали пьяные дворяне, -- какие еще комитеты, чего в них выяснять, а Витте сам жид и христопродавец!

   Невзирая на их скандал, Иванов все же открыл собрание, прочитал распоряжение и поставил на обсуждение вопросы. Несколько человек успели коротко высказаться, в том числе братья Гуревичи. Дальше Воейков стал опять громко кричать и скандалить, и председатель был вынужден закрыть собрание и составить об этом протокол, было предложено к протоколу приложить и готовые материалы. Мне было обидно, что я проездил попусту в Тулу, а говорить не пришлось, и я приложил свою записку к протоколу. Ее сейчас же начали читать вперед двое-трое дворян, а затем кто-то стал громко читать вслух и минуты две все с напряжением слушали. Затем Воейков вскочил, повалил много стульев и закричал на председателя: "Как ты смеешь допускать публично читать такие гадости? У нас, слава Богу, не сумасшедшая Франция, у нас Русь православная! У нас Царь православный! Если ты, -- угрожающе подступил он к Иванову, -- сейчас же не доложишь об

   175

   этом губернатору, тебя завтра же уберут вместе с этим крамольником -- кивнул он на меня. -- Я сейчас сам поеду, я докажу вам, докажу!!"

   Иванов перепугался, сел на извозчика и отвез весь материал губернатору среди ночи, в том числе и мою записку. А на утро другого дня через Тулу проезжал министр внутренних дел Плеве, ехавший на станцию Тихорецкую по направлению к Ростову-на-Дону, где в то время произошли какие-то беспорядки среди рабочих. Губернатор, встречая его на станции, успел доложить ему о вечернем скандале в нашем комитете и отдал ему мою записку. А дальше все пошло, как и надо. Плеве дал телеграмму немедленно меня арестовать и отправить в распоряжение департамента полиции, директором которого был Лопухин.

   В половине октября (или раньше немного), среди темной, грязной и дождливой ночи, к нам в деревню приехали три тройки и двойки с жандармскими властями, в сопровождении товарища прокурора Воронцова-Вельяминова, исправника и станового. Окружили наш дом, подняли всю деревню на ноги и произвели у нас обыск. Конечно, семья была насмерть перепугана этим налетом, стоял вой и плач, но начальство было неумолимо. Забрали у меня типографский шрифт, которым я учился тиснению золотом на переплетаемых мною книгах, чему я тоже учился по руководству. Забрали много писем и разных бумаг, и том числе и черновую рукопись моей докладной записки в комитет; забрали и меня самого и на очередной подводе соседа-крестьянина (кстати будь сказано, моего же родного дяди Ивана) повезли между тройками с двумя жандармами на станцию. От невылазной грязи дядина лошадь становилась, а сам он ругал меня нехорошими словами за то, что его среди ночи из-за меня послали с подводой. Что бы я не убежал в темноте, жандармы посадили меня между собой и крепко держали за руки. На станции сдали меня под расписку двум жандармам, а исправник (помнится, Астров) сказал мне на прощанье:

   -- Прощай, брат, теперь уж в свою деревню не вернешься!

   Знакомые железнодорожники злобно смотрели на начальство и жалели меня, вслух выражая мне свое сочувствие.

   Я был одет в черной старой шубе с отрепаным подолом, и мои провожатые были очень недовольны мной за мой убогий вид. Во всяком "крамольнике" они привыкли видеть студента или барина, и никак не могли примириться с тем, что меня, такого паршивого мужика, взяли "за по-

   176

   литику". "Тут есть какая ни на есть ошибка, -- говорили они шепотом от меня, -- не может быть, чтобы такое рванье занималось политикой". Не сразу поверили и в Петербурге, что я не подставное лицо, но об этом после.