Приедет становой на паре, с колокольчиком и бубенчиками, походит с нами по хозяйству, попьет чайку, побеседует дружеским образом и уедет, а тем временем урядник пройдет по деревне и наведет справки о нашей "вредной пропаганде". Священник же села Денисова, в приходе которого мы жили, был пьяница и в пьяном виде приезжал нас "увидеть". Тоже пили чай и беседовали о религии, спьяну Михаил Михайлович (так звали попа) начинал ругаться на Цингера и упрекать его за то, что он водится с мужиками и разной сволочью. За это слово Иван Васильевич брал попа за шиворот, выводил, сажал из дома на тарантас, привязывал веревкой и нахлестывал по лошади. Лошадь была умная и всегда в целости привозила попа домой.

   А когда мы были на работе, пьяный поп перепугал мою жену и ребят своей руганью, и она стала от него запираться. Стуча дверью, он орал, что здесь живут антихристы, дьяволы, окаянные, что нас всех надо крестить, а на ребят повесить кресты.

   Один раз они были вместе со становым. Пили чай, беседовали. Становой положил на стол кобуру с револьвером, а рядом Михаил Михайлович положил крест (он возвращался с требы, и крест был с ним). Цингер, чтобы подшутить над ним, завел разговор о том, кто из них больше зарабатывает: крестом или револьвером? Становой, тоже в шутку, стал хвалиться, что он зарабатывает гораздо больше, чем священники. Михаил Михайлович не сдавался и доказывал обратное.

   -- Если мне докажут, -- сказал он, стукнувши по столу кулаком, -- что этой машинкой, -- он ткнул в кобуру, --

   145

   можно заработать больше, чем крестом, я сейчас же переменю службу и пойду в становые.

   В один его приезд Цингера не было дома, а я строил ригу и прибуравливал слеги к стропилам, будучи на верху. В дом его жена не пустила, а сказала, чтобы он шел ко мне, на стройку. До обеда был дождь, было сыро и мокро, а вокруг вкопанных столбов и совсем была мокрая глина. Он подошел ко мне и стал требовать, чтобы я слез к нему вниз.

   -- Сниди ко мне, окаянный, для беседы, -- кричал он на меня. -- Мне архиерей бумагу прислал, требует, чтобы я тебя в веру православную привел, а я что с тобой сделаю, раз ты ни в Бога, ни в черта... окаянный ты, антихрист.

   Я стал просить его, чтобы он влез ко мне по лестнице наверх и подержал бы слеги, а то одному было трудно. "Мы будем и работать и беседовать", -- сказал я ему. Михаил Михайлович стал подходить к лестнице, но упал на грязную землю; стал хвататься за столб, чтобы встать, но опять падал на скользкой земле и долгое время не мог встать, ругаясь в то же время скверными словами.

   -- Ну вот, Михаил Михайлович, -- сказал я ему, -- я хожу по верху, по мокрым слегам и то не падаю, а ты на земле и то падаешь, ну чему же, -- говорю, -- ты можешь научить меня хорошему, в чем меня будешь убеждать?

   -- А ты сниди ко мне на землю, тогда и поговорим...

   Нет, -- говорю, -- не сниду, мне некогда, надо ригу строить...

   -- Я так и архиерею напишу, что ты, окаянный, со мной и говорить не хочешь, пускай он сам приезжает тебя устыдить! -- кричит Михаил Михайлович.

   -- Да что, -- говорю, -- вы ко мне пристали-то, что я должен вам что ли?

   -- Должен! Должен! Ты должен своего ребенка окрестить, он у тебя щенок некрещеный! -- запальчиво кричал он.

   -- Но я же, -- говорю, -- не поп и крестить не умею.

   -- Ты должен его ко мне принести, а не хочешь, загордел, так я на дому могу, мы с тобой по-семейному, одной минутой, даже можно через обливание...

   -- Никакой потребности не чувствую к этому, -- говорю. -- Мне этого не нужно, ребенку тоже не нужно, зачем же и ради чего я это стану делать? Кому это нужно?

   -- Кому это нужно, -- передразнил он меня, -- это нужно государству! Для государственного порядка нужно!

   -- Глупости это, Михаил Михайлович ты городишь, -- говорю. -- Министерство внутренних дел не катехизисом

   146

   руководствуется и вряд ли в таких крещениях нуждается, там дороже всего оброки ценят: платишь -- значит, и хорош...

   -- Так не дашь крестить? -- запальчиво кричит Михаил Михайлович.

   -- Не дам, -- говорю, -- и потому, что ты с сердцов утопить его можешь, и потому, что ребенок вырастет и недоволен будет. Пускай тогда сам делает, как хочет, а то вот, -- говорю, -- меня крестили, а теперь пристают: почему я Богу не молюсь, в церковь не хожу, так потом и к нему приставать будут. А будет некрещеный -- никто приставать не станет.

   Уходя от меня, Михаил Михайлович на этот раз грозил мне острогом, Сибирью и опять называл антихристом и христопродавцем. Весь он был в грязи, и встречные крестьяне только вздыхали и покачивали головой, глядя на своего духовного отца.

   Становой, в свою очередь, всякий раз, приезжая к нам, спрашивал меня, какой я веры? Я вперед принимал это за шутку и не отвечал. Но в следующий раз, он опять ставил этот же вопрос, а на мой вопрос, почему он это спрашивает, он наконец открылся, что он имеет бумагу из консистории, которой поручается ему расследовать: какая новая секта появилась у нас на Дивисилке и к какому толку мы себя относим?

   Я сказал, что мы совсем бестолковые и не затем отпали от одной веры, чтобы присоединяться к другим. Мы просто сами по себе...

   -- Ну как-так сами по себе, -- возражал становой, -- таких у нас в государстве нет, а непременно все какое-либо название имеют. Ну там католики, магометане, жиды, баптисты, евангелики, или еще какие, надо же нам знать: кто как верует?

   -- Да вам-то что за дело, -- говорю, -- кто во что верует, что вы ко мне пристали, как слепой к тесту?

   -- Как что за дело, -- горячится становой, -- черт вас тут знает, какую вы новую веру придумали, а может вы скажете, что и начальства не надо, и становых тоже?

   -- А разве уж и такая вера есть, чтобы в начальство не веровать? -- спрашивает Цингер со смехом.

   -- Есть, -- с ужасом говорит становой, -- всякая сволочь в подполье развелась, а потому нам и важно на всех ярлык навесить, чтобы заранее знать, кто опасен и кто нет. Если кто, скажем, штунда, так штунда; молокан -- так молокан; беспоповец, так беспоповец, марксист -- так марксист, так мы и знать будем, -- миссионеры всех

   147

   разберут: кто каков -- а вот об вас что написать, мы затрудняемся...

   -- Нам писать ничего не надо, -- говорит Цингер, -- а если вам нужно -- пишите, что Бог на душу положит...

   -- Ну, мы вас в штунду не отнесем, -- смутился становой, -- я запишу вас в толстовцы, надеюсь, спору не будет?

   -- Хоть в магометане пишите, бумага все терпит, -- смеясь веселым смехом, говорит Цингер.

   -- Я и сам смеюсь на такие вопросы, -- вторит Александр Степанович (так звали станового), -- и сам понимаю, что все это недостойно и глупо, а что я поделаю, раз из губернии бумагу пишут!..

   И стоило приставу окрестить нас этим именем, как через какие-нибудь 2--3 недели во всей округе нас стали величать толстовцами.

ГЛАВА 32. ПОТУГИ И. В. ЦИНГЕРА

   Как я ни старался собственным примером втянуть в крестьянскую работу Ивана Васильевича Цингера, но он все время лытал от работы и не делал в ней никаких успехов. Когда, к примеру, мы стали возить навоз и он стал накладывать его вилами, то через какой-нибудь час весь раскисал и начинал ругаться на то, что до сих пор не могли придумать как-нибудь или разрезать его на мелкие куски, или поднимать рычагами, чтобы не нести такого тяжелого труда, отрывая его руками.

   -- Ну разве это не дикость, не бессмыслица? -- говорил он возмущенно, -- так раскапывать его вилами и отрывать, как чертову бороду? Уж наверное ни немцы, ни американцы этого не делают! -- Мы с женой с его рассуждением соглашались, но пока что, говорили, что пока все же навоз-то накладывать нужно, раз нет для этого других приспособлений. Он с досадой бросал вилы, притаскивал рычаги и делал попытки поднимать рычагом прямо от земли, весь пласт, но, конечно, кроме смеха, из этого ничего не выходило, он понимал это сам и, ругаясь, уходил с работы. Делала безуспешные попытки с этим и его жена.