Перед масленицей опять вышла история, с теми же последствиями. Внушая солдатам понятия о лучшей жизни с безусловной трезвостью, трудолюбием и бережливостью, я вступал с ними в спор на тему суеверий, церкви и смысла Священного Писания и резко оспаривал их возражения насчет того, что все сотворено Богом для людей: и вино, и табак, и что сам Христос из воды сделал вино на браке, в Кане Галилейской, а потому, стало быть, и не грех все это употреблять для развлечения. Я сказал, что это враки попов для оправдания своего пьянства, что Христос был не

   124

   для того, что бы подделывать из воды спирт; и что если бы он делал такие фокусы, то его бы привлекли к ответственности. Что вообще духовенство за две тысячи лет исказило Христово учение и вместо учения о новой, трезвой и доброй жизни, сочинило одни новые длинные молитвы и службы и ими покрывает свою худую и пьяную жизнь, хотя Богу это и не нужно.

   Разговор мой дошел до попа, тот пошел к коменданту и возбужденно стал жаловаться ему на меня, что я растлеваю православную веру и совращаю солдат.

   -- Если ты, капитан, не примешь решительных мер против его ереси, то к нам не только вольные, но и солдаты перестанут ходить, -- говорил он ему.

   Как бешеный прибежал капитан в казарму. Скомандовал: "Рота, стройся! Новиков, шаг вперед!" -- И начал орать на меня во всю глотку, называя меня и антихристом, и крамольником, и художником, и еретиком.

   -- А, братцы! -- с дрожью в голосе обращался он к солдатам. -- Он еретик, мерзавец, нашу веру опровергает, он и тут хочет по-своему делать. Он хочет нам водку пить запретить, что будто Писание запрещает (он все перепутал и не знал, что говорить). А кто у нас Писания толковать поставлен, как не священники, а он что за поп, куда он пезет со своим еретиком Толстым, их пороть надо, пороть! Так, братцы?

   -- Так точно, ваше высокоблагородие! -- вторила рота.

   -- А, братцы, он говорит, что русскому человеку не надо водку пить и Богу молиться, да ведь мы без этого как черви пропадем и плесенью пропахнем... И без Бога ни до порога, и Руси веселие пити есть. Так святой князь Владимир говорил, а не какая-нибудь шентропа. У нас святые угодники пили и нам не запрещали, а он, скотина, насупротив идет, свинья он, братцы?

   -- Так точно, ваше высокоблагородие!

   Выливши на меня все свои ругательства, он стал жаловаться солдатам на свое положение, что его в Петербурге забыли и не дают следующего чина целых семь лет, и не переводят из этой щели в другое место.

   -- Ну и черт с ними совсем навсем, -- выкрикивал он пьяным голосом, -- есть у меня восемнадцать тысяч, а когда до двадцати доложу, так и в отставку; пускай другой послужит в этой проклятой степи!

   -- Вы, братцы, не смотрите, что я пьян, -- теперь все пьют, даже курица, я пьян, а службу знаю и вас не обижаю. Ну скажите, кого я обидел? -- спрашивал он солдат. -- Вот и этот художник, -- метнул он на меня злыми

   125

   глазами, -- его зарубить надо, на Сахалин сослать, а я только ругаюсь, свои нервы креплю из-за солдатишки паршивого! Верно я говорю, братцы?

   -- Так точно, ваше благородие! <...>

ГЛАВА 26. ПОЛОВОДЬЕ

   Приближалась весна, все меньше и меньше солдаты занимались своей службой и все больше стали разговаривать об уходе в запас для срока службы 1892 г. С самого начала марта уже полетели перелетные птицы, и днем и ночью был слышен их крик, точно здесь и для них была большая дорога по почтовому тракту.

   Во время половодья, хотя здесь снегу было и немного, но ручей наш, на высоком берегу которого стояла крепость, сильно вздулся, и на Благовещенье (25 марта) все население форта, и начальство с женами и детьми, и солдаты -- все пришли к нему полюбоваться его шумом и разливом. Каждый вслух делал свои замечания и старался прихвастнуть, на каких реках он видел половодье и плавал на льдинах и какие видывал беды от разливов. Начальство сидело рядом с солдатами и держало себя попросту.

   -- И черт нас занес в такую дыру, вот вам и все удовольствие, сиди да гляди, как ручей бурлит, -- сказал капитан, обращаясь ко всем сразу. -- Как евреи на реках Вавилонских: сиди и плачь, тут сам черт с горя сопьется, а не только мы, грешные...

   -- Идем же ко мне, господа офицеры, не в очередь, -- сказал, вставая, купец Чернов. -- Сегодня праздник весны, птичку на волю выпускают, а мы тут сами в неволе, а посему нам Бог велел: пей и жди, когда тебя выпустят...

   И, когда начальство ушло, взводный Стерхов сказал:

   -- Разве и нам для такого праздника складчину сделать?

   -- Вам можно складчину, -- посмеялся рядовой Романов, -- вы по 1 рублю 20 копеек получаете, а нам по 22 копейки в месяц отваливают, на махорку не хватает...

   -- Хорошо, братцы, начальством быть: пей каждый день и все деньги будут, а за что получают -- неизвестно!

   -- Эко метнул, начальство! Из начальства и все государство состоит, -- сказал Романов, -- а мы -- скотина Божия...

   126

ГЛАВА 27. РАЗГОВОРЫ О ВЕРЕ

   С этого момента для меня настали как будто совсем мирные дни. Начальство держалось в стороне, солдаты шутили, придумывали для этого какие-либо острые и недоуменные вопросы. После начальственных разговоров об истине Христова Воскресения они стали развивать эти мысли и на другие догматические вопросы о Таинствах, о мощах, о почитании икон, о пресуществлении хлеба и вина в Тело и Кровь Христа. Для меня эти все вопросы были уже более или менее ясны и страшны в своей обнаженной правде. Для солдат же они были покрыты густою тайной, а потому и были самыми любопытными. Тем более что здесь, в степи, кроме Романова, ни у кого из них не было личных интересов, жизнь была пуста и однообразна, а потому они как-то вдруг и ухватились за разрешение вопросов веры. К тому же была почва в прямом невежестве священника, избегавшего говорить с солдатами о предметах веры и отказавшегося говорить со мной лично, как после проговорился фельдфебелю, из-за того, что боялся быть посрамленным "от солдатишки".

   Занятое очередными праздничными вечерами с пьянкой начальство и солдат не беспокоило ученьем, и мы праздновали восемь дней кряду, до понедельника Фоминой недели. За эту-то неделю у нас и возникли разговоры о вере. Как самый начитанный, их начал Романов. Он видел и понимал, что капитан, хоть и пьяный, но говорил о Воскресении Христа не для шутки и обмана солдат, а очевидно и сам искренно мучился в этих вопросах.

   -- А что бы ты сказал капитану, если бы он спросил тебя прямо: веруешь в Христово Воскресение, или нет? -- спросил он меня на другой день праздника в кучке других солдат, собравшихся кружком?

   Христа люблю, почитаю, Им себя поддерживаю, -- стал отвечать я, -- но за Бога его не считаю, как Он и сам не считал себя за Бога. "Отхожу ко Отцу моему и Отцу вашему, к Богу моему и к Богу вашему" -- вот его слова к ученикам. А как простому человеку, говорю, какое же ему могло быть воскресение, раз человека убили до смерти. Людей особенных по природе я не знаю, а потому и не могу верить в их воскресение.

   -- Так, стало быть, нам и нет спасения, -- печально сказал Стерхов (ефрейтор), сидевший рядом, -- пропадем как черви капустные!

   -- Какого спасения? -- переспросил я.

   -- Ну какого, награды в будущей жизни за хорошую жизнь, за все муки наши и надежды.

   127

   -- Много у нас с тобой этой хорошей жизни, -- возразил Тугбаев, подсаживаясь рядом, -- есть за что и награду получить?

   -- Нет вообще-то, -- поправил его Романов, -- есть жизнь вечная, загробная, или это только бреховня поповская?

   -- А ты говори, да не проговаривайся, -- оборвал его взводный Пермяков, -- а то и тебе капитан голову отрубит своей шашкой...

   -- А вы не кляузничайте, -- в свою очередь оборвал его Тугбаев, -- не люди мы, что ли? Или и про свою веру поговорить не можем?