После этого донесения у нашего штабного начальства явилась блестящая мысль "исследовать новые трехлинейные винтовки на пригодность поражения человеческого тела", и в таком духе, с ведома и разрешения военного министра Ванновского, был послан телеграфный приказ начальнику гарнизона города Ярославля и старшему врачу военного госпиталя произвести такое "исследование" и сделать подробное донесение. После этого "коноводов" арестовали, некоторых прогнали с фабрики, остальные приступили к работе. Раненых же забрали в госпиталь для лечения и исследования, причем в донесении подробно
79
описали: кто и куда был ранен, сколькими пулями, каких лет, и как протекало лечение. В конце доклада, делая заключение, врачи признали, что с точки зрения врачебной новые винтовки очень хороши, так как ранения навылет мягких частей тела тонкой никелированной пулей для жизни не опасны и скоро и легко излечиваются, хотя бы таких было несколько (было здесь два случая, когда один человек получил 12 и другой 14 ранений). Если же пули бьют в кости, то сами дробятся, осколки никеля расходятся по телу и такие раны в большинстве смертельны и не могут составлять больших затруднений врачам во время войны, так как на фронтах не будет условий, чтобы делались сложные операции.
Доклад этот через Ванновского "был повергнут к стопам Его Величества", на котором "Оно изволило" собственноручно начертить: "Очень рад, что труды ученых не пропали даром". Верному же гренадеру (фамилию забыл), выстрелившему по цели, была объявлена монаршая благодарность перед всем полком с отдачей в приказе по округу и выдана награда в 25 рублей и часы с портретом Его Величества.
Будучи возмущен до глубины души всей этой историей с испытанием винтовок на братьях рабочих, я и пошел вечером с этим делом к Толстому, будучи уверен, что он опубликует эти факты в заграничных газетах, что им отчасти и было сделано. На этот раз у него было более десятка посетителей: были студенты, рабочие, семинарист, два пожилых с длинными бородами старообрядца, одна пожилая барыня и один седовласый старик в очках, похожий на ученого мужа. Лев Николаевич познакомил меня со всеми и усадил на кожаный диван, в то же время чутко прислушиваясь к общему разговору. Студенты спорили о преимуществах гегельянства над теорией Фихте; другие, наоборот, в корне отвергали их философию и говорили, что теперь все дело в развитии теории Дарвина и учения Ницше о сверхчеловеке. Толстой хмурился, досадуя на ненужную болтовню о модных для того времени теориях, пытался переводить разговор на христианское учение, из которого, по его мнению, только и можно было вывести достойную человека трудовую и правильную жизнь в условиях русского крестьянства, но его не слушали, каждый пытался передать ему свои мысли и планы о лучшем будущем из тех новых ученых теорий, какие в это время были в моде. Старообрядцы хихикали и доказывали Льву Николаевичу, что только в их кругу живет еще истинная вера и благодаря ей их молодежь живет и воспитывается в более
80
нравственном положении, чем все другие пьяницы и трубокуры. "Мы своим детям внушаем страх Божий, -- говорили они, -- любовь и уважение к старшим, к старым Священным Писаниям и Преданиям, а ваши теперь вон чем занимаются, безбожие проповедуют и глупости всякие от ученых дураков слушают". Рабочие также стояли за стариков старообрядцев и очень недружелюбно относились к разговорам студентов. "Теперь много разных смутьянов шатается и все себя за ученых считают, -- говорили они, -- у добру-то они тебя не приведут, а в тюрьму того и гляди; кого ни послушай, а дорога одна..."
Семинарист говорил покаянную речь о своей худой и развратной жизни, о домах терпимости, к которым он имел прикосновение, о том, что ему было дано какое-то видение, в котором он увидал все мерзости своей жизни и, главное, ложность изучаемых им наук, и теперь он решил уйти из семинарии и заняться более честной и трудовой жизнью.
-- Но от старой жизни, кроме грехов, у меня остались много долгов, и я пришел просить у вас 150 рублей, -- обратился он неожиданно к Толстому, -- заранее надеясь, что вы мне поможете распутаться с моей старой жизнью.
-- Я вот тоже Лев Николаевич -- начала было пожилая барыня, державшаяся все время в стороне, -- у меня дочь кончает учительский институт, а мы так бедны, так бедны...
Встретив недружелюбные взгляды рабочих, барыня не договорила. Всем стало неловко, разговор оборвался.
Толстой нервно ходил взад и вперед, а потом, остановившись против рабочих, сказал: -- Что бы вы стали делать, если бы у вас, как у меня, ежедневно просили бы денег, а не указывали, откуда их брать. У меня два выхода: или просить у жены, чтобы она повысила аренду на мужиков и давала бы мне на эту помощь, или повысить цены на мои книжки и таким путем собрать лишние деньги, а я и сам не знаю, правильно бы это было или нет.
Рабочие заволновались и грубо стали выражать недовольство на этих просителей, в особенности на семинариста. Много, дескать, тут разной шапши найдется, помогай не поможешь; на черную работу не идут, а все норовят в белоручки попасть и на господское положение встать.
-- Я пытался откликаться на эти призывы, -- сказал Лев Николаевич, -- но ничего не вышло, просителей изо дня в день стало так много, что если бы у меня был неразменный рубль, то все равно у меня не хватило бы времени, чтобы вынать из кошелька рубли и удовлетворять просителей.
81
-- Но вы можете сделать исключение, -- настойчиво сказал семинарист, -- одному из сотни...
-- Об этом я и хотела просить, -- робко сказала барыня...
-- Нельзя сделать этого, -- возразил Лев Николаевич, доставая из стола большую связку писем, -- вот, не угодно ли прочесть любое, -- пояснил он, -- автор каждого письма, как и вы, непременно просит сделать ему исключение, а общая сумма просимых только этими письмами денег превышает раза в три стоимость этого дома, а такие письма я получаю ежедневно, ну что мне с ними делать?
-- А вы, Лев Николаевич, не очень-то с ними церемоньтесь, -- сказал, запинаясь, один из рабочих, которому хотелось гораздо проще выразить свою мысль, но он стеснялся, боясь оскорбить присутствующих.
-- Главное, в господа все лезут, -- сказал другой, -- ну и помогай им себе на шею сесть...
-- А вы что скажете, -- обратился Лев Николаевич к старому старообрядцу, -- как бы вы тут стали поступать?
-- В Писании сказано: раздай имение свое и иди за мною. -- Трудна эта дорога, а дорога верная, -- сказал старик.
-- Ишь ты, как легко другим-то внушать: "Раздай!" -- негодовали рабочие, -- а поди сам и пятачка пожалеет...
-- Свое имение, -- сказал Толстой, -- а у меня как раз своего-то и нет, я сам приживальщик у своей жены и детей.
-- Ну что жена, жена не помеха! -- возразил старик, в Писании сказано: "А жена да боится своего мужа..."
-- Сказано, а она все же не боится, и если бы я предложил ей раздать все имение, она ни за что бы не послушала, что же мне с ней делать, по-вашему, употреблять насилие, но это запрещается в том же Писании?
Старик стал приводить новые тексты из Кирилловой Книги, но семинарист резко перебил:
-- Никакого насилия и не надо, Лев Николаевич, бери дороже за писания и помогай, что вам стоит написать для меня десять строчек?..
Рабочие угрожающе посмотрели на семинариста, точно готовясь выставить его вон. Лев Николаевич смутился, было видно, как ему неприятен весь этот разговор, в котором личное пристрастие просителей мешало правильному решению вопроса.
-- По вашим глазам я уже вижу, что вы меня не осуждаете за отклонение такой помощи, а вот давайте спросим, что думают об этом крестьяне, -- сказал он, обращаясь ко мне.
82
Я сказал, что помощь обязательна только в крайней нужде, когда человеку грозит смерть, голод, холод и т. п., а вовсе не тогда, когда ему хочется улучшить свои дела или положение, а иначе и богатый человек, задумавший какое-либо предприятие, может оказаться в нужде и попросит тысячу или десять. В Писании о такой помощи не говорится. По-моему, говорю, обязательно спасать человека при угрожающей ему опасности; дать кусок хлеба при голоде; дать рубаху или старую одежду при холоде. Помогать же выходить в господа и я не согласен, так как работать и кормиться можно всякой, и черной, работой.
