366

   кий ум и сердце и лишающей жизнь человека его естественных интересов и радостей. И за это они преследовались и сживались со света.

51.

   В это же время -- весной 1925 года -- мы узнали, что в этой же тюрьме, в так называемом "Моке" (мужской одиночный корпус) содержались эсеровские главари, члены центрального комитета эсеровской партии: Гоц, Донской, Альбедиль, Тимофеев и еще двое, фамилий которых мы не знали, и это обстоятельство на некоторое время дало нам оживление и тему для разговоров. Их в то время судили за Ярославское восстание, приговорили к 10 годам заключения, но потом сбавили до пяти, и всех на долгое время занимал вопрос: что будет с ними после срока отбытия наказания? Отпустят ли на свободу для вольной жизни или сошлют снова куда-либо в укромное место под строгий надзор, чтобы удалить навсегда от взоров большой публики?

   Между наружной стеной тюрьмы и "Моком" был узкий дворик, в который их выводили на прогулку, и здесь же им разрешили устроить грядки с цветами. Кто хотел их видеть и наблюдать за ними, приходил в угловую уборную, становился на подоконник и в форточку сверху вниз мог видеть их на прогулке и с лейками, когда они поливали свои грядки. Некоторые пытались завязать с ними сношения и бросали записочки, а на другой день опускали длинные нитки и делали им знаки для передачи обратных ответов. Но то ли за ними был строгий досмотр, при котором не было надежды подвязать незаметно скатанную папиросой бумажку, то ли они не знали, что мы не уголовные, и не считали нужным с нами связываться, но только никто не смог получить от них ответа, хотя бросаемые им записки они поднимали, что мы видели несколько раз.

   -- Поди за шпану нас считают, потому не дают и ответа, -- сердился Куренков.

   -- Так им же писали из 27-й камеры, что мы политики, а не шпана, -- досадовал Зенченко.

   -- Не политики, а контрреволюционеры, -- пояснял Какунин.

   -- Поди они тебе на слово поверили, -- вставлял Кудрявцев. -- Они народ разборчивый и на слово не поверят. Теперь за ними шпионаж установлен, и они из таких пустяков не станут навлекать на себя подозрение. Что мы для них, десятая спица в колеснице!

   367

   -- Да и они-то не ахти какие герои, -- возражал Кулик, -- вот посмотрите, все перекрасятся из эсеров в большевики и у Сталина пятки лизать станут! Другого им выхода нет. Не станут же они десятками лет в тюрьмах высиживать, какой смысл! А за границу их живыми не выпустят, да и делать им там нечего, их песня спета, и теперь они никому не нужны.

   -- Ну это еще посмотрим, -- злобился Виго, -- еще по-всячески политика повернется. Мужикам национализация не улыбается, и их не скоро угомонишь!

   -- Твои мужики -- стадо баранов, -- снова возразил Кулик, -- куда пастух захочет, туда и погонит.

   -- В этом и дело, что стадо, -- соглашался Виго, -- а только и стадо на хороший корм само прет, а на пустое место и с кнутами не загонишь. А большевики как раз и задумали их на пустом месте гонять. А мужик дурак, а чутье имеет тонкое, его на мякине тоже не проведешь!

   -- Да, впереди еще дела всякие будут, -- загадочно говорил Кудрявцев, -- многие из грязи в князи выйдут, этим наша революция не ограничится!

   -- Эсерами началась, на них только и остановится, -- уверенно сказал Виго. -- Неважно, сколько лет большевики уродничать станут, жизнь свое возьмет, сто лет с палками над мужиком не простоишь, он о собственной земле думать не перестанет!

   -- А мы-то тут причем? -- сказал Паршин. -- У мужиков свой счет с властью, а мы -- отрезанные ломти и вряд ли кому понадобимся!

   -- Ну нет, Иван Ильич, я другого мнения. Как мужик за землею потянется, так и большевикам конец, -- сказал Виго. -- Не они же будут настоящую жизнь мужикам устанавливать? Мы свое место найдем!

   -- Они ему настоящую жизнь и устанавливают, -- возразил Паршин, -- чтобы не было богатых и бедных, чтобы земля по едокам делилась, чтобы никаких ваших благородий не было, а это мужикам нравится! Вот спросите у него, -- кивнул он на меня, -- он мужик наследственный!

   -- Говори, мы слушаем, -- сказал со смехом Кудрявцев, обращаясь ко мне и приглашая слушать других.

   Я сказал, что пока в земельных делах у нас обиды не видно, ну поровняли, что за беда, против этого не возражают; имели по мужским душам, а теперь по живым едокам, какая разница! А главное, полная воля: хочешь на хутор выселяйся, хочешь вырезай отруб в одно место, не хочешь -- в общине оставайся! Лучше этого не придумаешь.

   368

   -- Так значит, ты большевик, -- с изумлением спросил Сарханов, поднимаясь с койки и присаживаясь ко мне, -- а я верил, что большевики не ваши!

   -- Ага, Сарханов, а ты и не знал, ты его бойся, -- засмеялся Куренков, -- он тоже ссученный, а ты с ним лежишь год рядом и все не знаешь, ла-ла, да ла-ла, небось и про свою Персию все рассказал!

   -- Погоди, Сарханов, -- возразил злобно Виго, -- они им пропишут волю с землей, узнают в чем кузькина мать ходит, теперь они их пока обхаживают, Ленин ради них нэп установил, богатых мужиков разрешил ограбить, а тем временем под их хлеб мины подводит. Земля будет ихняя на бумаге, а хлеб большевики забирать станут, они свою линию не скрывают!

   -- Погоди, Сарханов, смеюсь в свою очередь, они не дали мне всего высказать, а тебя пугают. Мужики не могут большевиками быть, потому большевизм из них последние соки вытягивает, и мужикам совсем не нужны ихние хитрости-мудрости; по-нашему раз в год взял оброк и проваливай, не учи нас, не мешай как жить. А они нас заучили и всюду рогаток наставили: хлеб на базаре не продавай, а им отдавай чуть не даром, скотину тоже; на мельницу разрешение бери, возьмешь лишний пуд -- у тебя на мельнице отнимут. Куда ни сунься -- и все разрешения надо. Мы с весу хлеб есть не привыкли, а они нас заставляют голодать от своего хлеба и в ямы закапывать, чтобы не отобрали. Когда это видно было, чтобы у мужиков из амбаров хлеб отбирать. Со всем этим мы примириться не можем, этого при татарах не было, как же тут мужикам большевиками быть! Мы свободу понимаем в распоряжении землей, своим трудом и временем, а это -- барщина!

   -- Я так и понимаю, что у крестьян с большевиками сладу не будет, -- уверенно сказал Сарханов, -- они заядлые теоретики и ничего не понимают о настоящей жизни народа, а народ практик, а не теоретик. Их жизнь утопий не терпит, а большевики -- утописты!

   -- Мы тоже, Сарханов, не признаем, чтобы в этой поганой тюрьме жить, а вот живем и никто лбом стену не бьет, они тоже большевиков не признают, а живут и жить будут, и жить будут не так, как сами хотят, а как им пропишут. Уж если мы сидим и молчим, а они и совсем бессловесны. Кто палку взял -- тот им и капрал!

   -- На кнутах далеко не уйдешь, -- возразил Виго, -- и сто лет не процарствуешь. Кнуты скоро надоедят не только тем, кого бьют, а и тем, кто бьет. Затоскуют и сами живоглоты!

   369

   -- После нас хоть потоп, а при нас мы вряд ли того дождемся, -- сказал Кудрявцев, -- у живоглотов этих только аппетит приходит, головы от власти кругом пошли. Они еще десять милиен уморят, а от своих фантазий не откажутся!

   -- Нет, ты нам скажи, как твои мужики относятся к марксистской науке об обобществленном труде и хозяйстве? -- спросил меня Николаев. -- Их установка -- сравнять крестьянский труд с рабочим и сделать производство хлеба такой же промышленной фабрикой?

   Я сказал, что выдумка эта кабинетная, и то не мудрыми людьми, а лишь добырящимися ребятами, которые выучили 4 правила арифметики и давай на ней играть как на балалайке, высчитывая барыши от коллективного труда и хозяйства...

   -- Постой, постой, -- перебил Кудрявцев, -- эта наука точная, и в ней не может быть ошибок!

   Она точная, говорю, в арифметике на бумаге, а в жизни, у живых людей, один грех и мука. Маркс практически был никчемный человек и, делая свои бумажные расчеты, не спросил у мужиков, согласны ли они жить по его выдумке. Ведь это же, говорю, басня: как звери овцам старосту выбирали.