-- Ты каждый день после обеда сиди здесь, -- сказал я Кате.

   -- Зачем?

   -- Чтобы я наверное знал в это время, где ты. А я тоже там где-нибудь буду сидеть и напишу тебе об этом.

   -- Хорошо,-- сказала Катя.

   Потом, перед чаем, мы ходили будить дядюшку и, лежа в постели около него, долго разговаривали с ним. После чая прятались за вешалками и долго прогуливались по залу, заложив руки назад и шаркая ногами по клеткам паркета.

   Я смотрел кругом и думал: "Как-то придется расставаться со всем этим".

   Что-то есть волнующее в этих сборах. Вся жизнь в доме нарушена и остановилась, как будто приближается что-то неизбежное.

   -- Где ты летаешь? -- сказала крестная, увидев меня.-- Пойди к матери, она тебя ищет.

   Я побежал в спальню.

   Мать стояла на коленях перед сундуком, как бывало всегда перед баней и отбирала мое белье.

   Я разбежался вприпрыжку через ногу, но вдруг остановился и сердце у меня повернулось и заныло: глаза у матери были красные от слез, и в одной руке она держала платок, которым украдкой утирала слезы. При виде меня она хотела было скрыть слезы, но я уже увидел и понял. Тут я впервые ясно почувствовал, что отъезд -- не шутка, что я у_е_д_у отсюда и изменить этого уже нельзя.

   -- Вот здесь твои чулочки,-- сказала мать,-- а когда придет зима, надевай вот эти, теплые... сам... смотреть за тобою некому будет...-- выговорила она и отвернулась к окну, приложив платок к губам, потом к глазам.

   При слове з_и_м_о_й я почувствовал, на какой громадный срок я расстаюсь со всем, что для меня дорого. А при виде слез матери я не удержался и заплакал. Платок свой я потерял, и мне пришлось утирать слезы рукавом матроски.

   В этот момент тоже вприпрыжку вбежала Катя и, увидев, что здесь все плачут, сразу стихла, с немой тревогой остановилась около нас, потом, ни слова не говоря, потянула свой рукав к глазам и тоже заплакала.

XXXVII

   Я только что проснулся. В окно, еще покрытое утренней росой, было видно ярко осветившееся в саду солнце. Я посмотрел на блеск солнца на желтеющих листьях, холодную росу на стеклах окон, и внутри меня кто-то сказал!

   -- Сегодня ехать...

   В последнее утро, когда уезжаешь из дома, кажется, что и солнце светит не так, как в обыкновенные дни, и на всем лежит какой-то другой оттенок, говорящий только об отъезде.

   В передней уже стояли вынесенные чемоданы и корзины с наклеенными старыми багажными бумажками, перевязанные накрест толстыми веревками в дальнюю дорогу.

   Скоро подадут лошадей. Надо было успеть обежать все в последний раз.

   Я выскочил на крыльцо.

   Было то свежее ясное августовское утро, когда в редком, прозрачном воздухе все блестит от росы и яркого солнца. В тени холодно и сыро, завешенные окна в доме смотрят как-то хмуро, точно не выспались, но на солнце чувствуется особенная резкость и отчетливость очертаний, какие бывают в ясное, погожее утро ранней осенью.

   Около погреба меня догнала Катя.

   -- Ты в сад?

   -- Да.

   -- Побежим вместе.

   Сначала мы забежали к каретному сараю, посмотреть, не запрягают ли лошадей. Около сарая были уже заметны приготовления: большая старая коляска с рессорами, обмотанными веревочками, и привязанным в дальнюю дорогу лишним некрашеным вальком для третьей лошади, была выдвинута из ворот.

   Ивана около нее не было; очевидно, он ушел за лошадьми.

   На дворе было все обычное: так же блестело везде солнце, кудахтали куры где-то в сарае, на соломе на солнышке спали врастяжку собаки. Небеса над ракитами, окружавшими конюшни, по-осеннему прозрачно синели. Обильная роса лежала везде: на траве, на теневой стороне крыши конюшни. А в саду виднелись на макушках деревьев освещенные ярким утренним солнцем желтеющие, краснеющие бока созревших груш.

   Мы подбежали к крайнему дереву, на ветках которого еще висели зацепившиеся при возке хлеба соломинки, я тряхнул из всех сил и, пригнувшись, прикрыл макушку обеими руками, пока спелые груши, стуча по веткам и по спине, сыпались на землю.

   А потом подобрали их в подолы и в карманы из травы, мокрой от холодной росы.

   В свежем блеске утра далеко были видны знакомые поля, бугры, размытая глинистая дорога около березового леска на горке и зеленая лощина под ним с извивающейся по ней и блещущей на солнце речкой. По этому бугру, под рожью, мы собирали во время покоса клубнику... Как, кажется, это было недавно... А теперь -- поля опустели, и над блестящим от утренней росы жнивьем летела узелком вниз, медленно оседая, белая паутина -- признак наступающей осени.

   И казалось, что раньше недостаточно сильно чувствовал всю прелесть того, что было сейчас перед глазами. И, кажется, если бы дана была возможность пережить все сначала -- всю прелесть и роскошь летних утр, майских теплых вечеров, когда весь воздух полон аромата сирени, жасмина, с какой силой теперь перечувствовал бы я все это!

   Вот низкая соломенная крыша покривившегося ледника, сиреневый куст, моя ракита...

   Как это все останется без меня?.. Счастливые, счастливые, они остаются здесь.

   На балконе, куда я забежал уже один, лежала еще утренняя тень, и балконная дверь была закрыта. Это тоже указывало на приближающуюся осень.

   Не то было летом, рано, рано,-- еще солнышко играет только в столовой на стене и на только что принесенном самоваре, а дядюшка уже встал, распахнул обе половинки своего окна и сметает с подоконника газетой окурки и мертвых мух в сад, а потом со звоном отворяет стеклянную дверь на балкон, и мягкая утренняя свежесть и прохлада льются в комнаты.

   Неужели теперь это все прошло? Сумею ли я в будущем чувствовать и переживать с такою же яркостью, свежестью все проходящее передо мной, так же жадно, с таким же упоением вдыхать вечный аромат жизни?

   Или все краски мира поблекнут для меня, глаза станут равнодушны и не будут видеть всего того, что видели они в детстве? И, может быть, всю прелесть и красоту мира суждено было видеть мне только однажды, на ранней заре жизни, а потом...

   -- Где же ты? -- крикнула Катя, выбежав на балкон.-- Иди, тебя все ищут...

   Я почувствовал, как вся кровь отхлынула у меня от сердца.

   Неизбежный момент настал.

   Все уже были в сборе и толпились в передней.

   -- Яблок-то им на дорогу положите,-- говорила крестная.-- Как это не надо? Это ты сейчас говоришь, не надо, а дорогой скушал бы, да нет их.

   -- Вот он! Что же ты бегаешь, все ждем тебя, уже простились,-- послышались голоса, обращенные ко мне.

   Меня заставили наскоро выпить чашку молока с сахаром и с пирожком, который не лез в горло.

   -- Ну, брат, ты попроворнее, нам тебя ждать не приходится,-- сказал Сережа.

   "Начинается,-- подумал я,-- заберет теперь власть надо мной и будет мстить".

   Одетый в дальнюю дорогу, Иван входил уже, стуча тяжелыми сапогами, в дом, забирал корзины и выносил их, цепляя углами за притолоки дверей.

   -- Ну, молодцы, теперь, значит, до Рождества? -- сказал дядюшка.

   -- До Рождества,-- сказал Сережа.

   -- Ну, с богом.

   Нас перецеловали, перекрестили. Надавали наставлений на дорогу, указали, где что лежит, но из-за слез, застилавших глаза, ничего нельзя было разобрать.

   У парадного стояла наша старая коляска, на которой крестная выезжала в город, и мы выбегали ее встречать, чтобы прокатиться вместе с ней от ворот до подъезда. Были запряжены те же лошади... И как знакома эта огороженная задинка и передняя скамеечка, обитая обтершимся сукном,-- обычное наше место с Катей.

   Я поместился на ней, спиной к Ивану, лицом к братьям.

   Таня, запыхавшись, прибежала с каким-то забытым твердым пакетом. Ивану сказали подождать и начали пересаживаться, чтобы положить его.

   -- Ах, народ безголовый,-- говорила крестная, стоя на крыльце,-- вечно все перезабудут, а теперь вот и положить некуда.