Следующая моя встреча с Сазоновым произошла в октябре 1913 г., когда случай свел нас в Виши, где мы лечились. При этих обстоятельствах мне пришлось, в особенности последние полторы недели пребывания там, оказаться постоянным спутником министра. Мое первое впечатление о Сазонове за это время не изменилось, и я чувствовал, что он, быть может, не сознавая того, ведет нас к катастрофе. При этом он сам изредка как бы сознавался в своей неспособности разобраться в той сложной обстановке, которая создалась на Балканах, но предвидел возможность войны. Он как-то в шутку заметил: "Мне все говорят, что все идет как надо и что вылетит птичка. А так ли это будет, я не знаю: разбираюсь в балканских делах я плохо".
Как это ни странно, но, может быть, из-за слабохарактерности Сазонова и его болезненного состояния, не допускавшего большого напряжения, о его свидании с французскими министрами в Виши даже не было и речи: все внимание к нему на курорте ограничивалось русским флагом, вывешенным на балконе его комнаты в гостинице. Переговоры должны были произойти в Париже при непосредственном участии и действительном руководстве ими со стороны Извольского. Сазонову оставалось лишь покрывать своим авторитетом министра выполнение замыслов своего более умного и энергичного предшественника, забравшего к этому времени из Парижа все нити русской внешней политики в свои руки. Невольно приходят на память приписываемые Жоресу слова: "Enfin cette canaille d'Isvolsky a sa guerre" ("Наконец, этот негодяй Извольский добился-таки своей войны"), которые он якобы произнес, когда почти накануне объявления войны встретился в приемной у Бриана с выходящим из кабинета последнего русским послом.
Когда мы с Сазоновым ехали из Виши в Париж, к нам в вагон вошел советник нашего посольства во Франции Севастопуло, доверенное лицо Извольского, и стал подготовлять министра к тому, с чем ему придется иметь дело в Париже. Я невольно подумал, что Сазонову будет доказано, что "птичка вылетит" и что единственным разрешением русской внешней политики является война. Надо добавить, что в начале войны Извольский был так собой доволен, что потерял дипломатическую сдержанность и часто повторял выдававшие его с головой слова "моя война". К несчастью для старой России, он смотрел на войну с точки зрения личной мести: он хотел расплатиться с австрийцами за то, что министром иностранных дел двуединой монархии стал граф Бертхольд, нанесший ему, Извольскому, по его мнению, непростительное оскорбление и тяжелое поражение в Бухлау, чем поставил его, русского министра иностранных дел, в обидное положение наивного сноба. Вся эта преступная политика, основанная на личном самолюбии, как нельзя больше вязалась с характером Извольского. При всех своих способностях он во всех шахматных ходах европейской политики и в придворных интригах добивался удовлетворения лишь своего тщеславия. Ему никогда не пришлось подняться до широкой государственной оценки международного положения, а главное, до понимания того бесконечного зла, которое он причинил желанной им войной народам, населявшим бывшую Российскую империю, не говоря уже о печальной судьбе, постигшей миллионы трудящихся за ее пределами.
В 1917 г. во время одного из моих последних свиданий с Извольским, жившим на покое в Биаррице после данной ему Временным правительством отставки, я как-то завел разговор о событиях в России, предшествовавших войне, и, между прочим, о впечатлении, произведенном на него царем. Мои надежды услышать от него что-либо новое не оправдались. Извольский долго и много говорил, но все лишь о себе. В его рассказе все сводилось к тому, как относились к нему лично придворные круги и как это отзывалось на его собственной карьере. В этом отношении Извольский был попросту авантюрист. В своем эгоизме и снобизме он перешел всякие границы, и, быть может, потому его так ненавидел почти весь без исключения состав министерства, а затем и большая часть служащих посольства в Париже. Вызываемые им к себе антипатии усугублялись его манерой держать себя до крайности высокомерно с низшими чинами и низкопоклонствовать перед высшими, а также непривлекательной наружностью. С его лица постоянно не сходила неприятная гримаса, вызываемая отчасти неумелым ношением монокля; с ней донельзя была схожа вымученная улыбка, когда он старался быть любезным и льстивым в присутствии высокопоставленных особ.
Мне придется еще раз вернуться к Извольскому, поэтому хотелось бы закончить сначала воспоминания о Сазонове. В Париже я его не видел. Через три дня после приезда туда я был спешно вызван в Мадрид, так как в связи с отъездом посла должен был временно его заменить. Поэтому зайти в посольство мне не пришлось, хотя Сазонов и звал к себе, по-видимому, привыкнув ко мне в Виши. Правда, меня в наше посольство в Париже и не тянуло: слишком несимпатичен был Извольский, с которым мы так холодно расстались в Петербурге, а все то, что делалось вокруг него, не могло не кончиться плохо. Бороться же с овладевшим нашим иностранным ведомством отчасти по французской указке военным азартом я был не в силах, а потому держался в стороне на не имеющем большого политического значения посту в Мадриде. Но я все же надеялся, что не все в России потеряют голову и что дни Сазонова и Извольского сочтены. И в последнем я был прав: Сазонов и Извольский были уволены в отставку еще до окончания войны. Однако, сознаюсь, я не предвидел, что еще до возрождения нашей внешней политики на новых, мирных началах в России произойдет социальная революция, а ведение иностранных сношений перейдет в руки бывших политических эмигрантов и будет направляться В.И. Лениным. Следующая моя встреча с Сазоновым произошла в Петербурге в 1915 г. Тогда я видел его в последний раз; к этому времени плоды пагубной политики уже сказались, и министр говорил совсем в другом, минорном тоне. Приехав в Россию в отпуск, я представился министру. Перед этим в последний раз я посетил Вышков в качестве майоратовладельца. Это было за месяц до вступления германской армии в Варшаву, и мне пришлось видеть на вокзале наши войска, возвращавшиеся с фронта, причем на пять солдат приходилось лишь по одному ружью. Из расспросов компетентных лиц я выяснил, что при таких условиях ведения войны наши потери были очень велики. Наш разговор с министром невольно коснулся этой жгучей темы. Сазонов, как бы сознавая свою вину, старался переложить ее на военных. В это время мы терпели поражение за поражением на Карпатах, а командовавший армией Радко-Дмитриев не получал подкреплений из-за его ссоры с генерал-квартирмейстером Драгомировым, который состоял при генерале Н.И. Иванове, командовавшем Юго-Западным фронтом. На телеграммы Драгомирову о присылке подкреплений Радко-Дмитриев вообще не получал ответа; Драгомиров, по-видимому, не находил даже нужным докладывать об этом Иванову. "Ну что ж! - заметил Сазонов, пожимая плечами, - если генералы ссорятся, то мы больше не великая держава". Заключение было верное, но предпосылка к нему была неточной. Конечно, в 1915 г., после отступления наших войск из царства Польского, а затем и из многих западных губерний, мы перестали занимать положение великой державы среди своих союзников, которые почти не считались с мнением Сазонова или спрашивали его только для проформы, а поступали по-своему, но сваливать это на одних генералов было неосновательно. Ведь много потрудился, чтобы вызвать войну, и сам Сазонов, играя при Николае II роль военного министра. Из стратегических соображений он при соучастии Янушкевича настаивал перед царем на всеобщей мобилизации. В то время как царь подписывал указ о мобилизации, в этой же комнате ожидал доклада царю генерал Татищев, который должен был отправиться с личным письмом Николая II к Вильгельму II с предложением созвать в Гааге мирную конференцию. Из мемуаров Палеолога, графа Пурталеса, генерала Добровольского, а главное, подлинных записей Министерства иностранных дел под редакцией барона Шиллинга и других известно, что Сазонов и Янушкевич распорядились прервать телеграфное сообщение между главным штабом и Царским Селом, чтобы не дать возможности Николаю II раздумать и задержать мобилизацию, а это при бесхарактерности царя можно было наверняка предвидеть.
