Французский генеральный штаб начиная с 1919 г. принял все меры к мобилизации Польши и подготовке наступления против России. Французское командование понимало, что после мира, заключенного на Западном фронте, было слишком рискованно бросать французские войска на восток. Уж очень показательно было восстание французского флота в Одессе.
До 1914 г. мне казалось, что дипломатия во время войны должна выполнять функции тормоза, всегда готового к применению в случае непредусмотренного роста сопряженных с войной бедствий. Действительность оказалась совсем иной.
Ведение дипломатических сношений во время войны у союзных и у центральных держав перешло к военным. Если во Франции это руководство оказалось в руках у Фоша, то в Германии внешней политикой руководил Людендорф.
Скрытая борьба, которая и раньше велась в иностранных представительствах между послами и посланниками, с одной стороны, и военными агентами - с другой, во время войны закончилась решительным образом в пользу последних. Дипломатам с этого момента пришлось стать слепыми исполнителями указаний, исходящих из главных штабов. Конечно, вторжение военных в область внешней политики наблюдалось и до войны, но военная дипломатия как таковая окончательно оформилась лишь во время войны вместе с излюбленными методами последней: пропагандой и контрразведкой.
Польша (1920)
Первые месяцы 1920 г. прошли для Польши в подготовке войны. Происходила новая расстановка антисоветских сил. В связи с этим в Варшаве появился небезызвестный Борис Савинков, командированный из Парижа, где он как представитель Колчака не раз заседал совместно с бывшим царским министром иностранных дел Сазоновым. Последний, впрочем, был не очень рад подобному соседству и замечал как бы в шутку, что он немало побаивается своего коллеги, присяжного заговорщика, опасаясь, что тот однажды незаметно подсыпет ему в чай какой-нибудь отравы.
Настроение населения Польши в 1920 г. выявилось в антипатии к русской Вандее - Крыму. Несмотря на усиленную пропаганду союзников, население Польши было более чем равнодушно к русскому белогвардейскому движению на юге.
Что касается франко-польских отношений, то они были весьма натянутыми. Французское офицерство относилось отрицательно к польским собратьям по оружию, а поляки не скрывали своих антипатий к французам. Мне запомнились два факта, которые я наблюдал в поезде по пути в Берлин. Я оказался в одном вагоне с десятком польских офицеров, среди которых находился французский майор. Поляки относились к нему настолько неприветливо, что на его лице легко было прочитать большое неудовольствие своим окружением. Сидя против него, я стал с ним разговаривать, и он настолько этому вниманию обрадовался, что мы проговорили всю дорогу; не знаю, были ли довольны этим его польские собратья по оружию.
В другом случае, выезжая из Польши, я оказался в купе с молодым французом, отрекомендовавшимся помощником французского военного атташе в Варшаве. Мне думается, что он несколько преувеличил свое звание. Однако, бесспорно, он был одним из многочисленных французских офицеров, наводнявших в то время Варшаву. На данцигской границе польская таможня, пропустив меня без задержки, отнеслась крайне недружелюбно к моему спутнику и подвергла строгому досмотру весь его багаж. Быть может, такое отношение явилось также иллюстрацией к настойчивым слухам в Варшаве о том, что французское офицерство под прикрытием своего привилегированного положения занималось нередко контрабандой.
Наступление против Советской России потерпело поражение. Все польские учреждения были эвакуированы в Познань. Я воспользовался этим и в Познани обратился с просьбой о визе для проезда в Берлин. Поляки выдали мне выездную визу сравнительно легко. Этому, по-видимому, способствовало также их желание отделаться от русского, считавшегося "красным". На одной из станций в Познани мой багаж подвергся обыску, а меня задержали на несколько часов.
Польшу я знал более 40 лет и теперь покидал окончательно Варшаву, признаюсь, не без грусти. Кроме того, там оставалась моя единственная дочь. Но она уже была невестой и выходила замуж за поляка, семью которого я знал давно. Я предвидел, что долго не увижу свою дочь. От меня как бы откалывалась значительная часть всей моей жизни.
Вскоре после отъезда из Варшавы я уже оказался в Берлине - переезд из Познани в Берлин продолжался всего лишь два часа.
В Берлине (осень 1920 - начало 1922 года)
После Варшавы, Вены и Праги Берлин в августе 1920 г. производил, быть может, самое тяжелое впечатление. На следующий год после Версаля, лишившего Германию многих ее окраин, Берлин был переполнен большим количеством беженцев, выехавших оттуда. Они бедствовали и искали работы. К тому же, помимо беженцев, в Берлине наблюдался большой приток русских эмигрантов. Германская столица, и без того изголодавшаяся за четыре года войны, продолжала голодать и после заключения мира. Все это не могло не отразиться на облике города с пятимиллионным населением; здесь никто уже не заботился о поддержании блестящего внешнего вида Берлина, производившего всегда такое сильное впечатление на иностранцев.
Надо, однако, отдать справедливость немцам - они с необыкновенной выдержкой переживали тяжелые моменты своей жизни и старались найти выход из бедственного положения. Конечно, нужда не отразилась на всех жителях Берлина: бедствовали рабочие, в нужде жила мелкая буржуазия, зато разбогатевшие "нувориши" (новые богачи, нажившиеся на военных поставках) продолжали беззаботное существование.
Рестораны, кафе, театры и увеселительные места были переполнены, и порой могла создаться иллюзия, что жизнь в городе вернулась в нормальное русло. Однако в действительности легко было заметить, что все внешние признаки обманчивы, и уклад вновь зарождающейся жизни еще далеко не прочен. Жилось хорошо лишь спекулянтам, наживавшимся на начавшемся падении курса германской марки. Значительную роль играло также появление многих иностранцев, которые с особенной легкостью могли заняться спекуляцией в Берлине, так как находились под покровительством той или иной союзной миссии.
В особо привилегированное положение были поставлены союзные военные миссии, которые следили за выполнением драконовских условий, поставленных Германии Версальским договором, за ее полным разоружением, за ее финансами и т.д. В общем союзники были хозяевами положения в Берлине, и, как довольно метко сказал один из моих старых коллег по петербургскому Министерству иностранных дел, работавший в 1920 г. в одном из германских банков, немцы не были уверены, является ли мебель в их учреждениях германской собственностью. "Не думай, - сказал он, - что стул, на котором ты сидишь, или стол, за которым я пишу, не принадлежат до известной степени союзникам!". Таковы были ощущения и настроения среди коренного населения германской столицы.
Интересное зрелище представляло собой германское Министерство иностранных дел. Большинство дипломатов и консулов были отозваны из стран, с которыми Германия воевала, и министерство поэтому стало походить на улей, в каждой ячейке которого сидел референт из числа вернувшихся в Берлин дипломатов и консулов, ведавший делами соответствующей страны.
Мне вскоре пришлось побывать в министерстве и познакомиться с заведующим русским отделом. Это был барон Аго фон Мальцан, будущий посол в Вашингтоне, погибший впоследствии при воздушной катастрофе между Берлином и Мюнхеном.
В начале 20-х годов Мальцан сыграл большую роль в деле восстановления советско-германских отношений. Будучи еще сравнительно молодым человеком, он энергично принялся за это дело, поставив перед собой задачу установить официальные отношения с Советским правительством.
Вскоре я стал работать в одной экспортной фирме, занимавшейся торговлей с Италией. В это время благодаря прежним дипломатическим связям я возобновил отношения с местными дипломатическими кругами.
