Сосед Еремей или Ерёма, как называли его приятели, все свободное время гонял на мотоцикле. Летал, как угорелый, нередко крепко поднабравшись. Иногда брал и меня, которому в ту пору было двенадцать. На полицию он плевать хотел, да и до всего остального Ерёме тоже было до лампочки. Ему уже было под тридцатку, работал он в какой-то конторе по ремонту домашней электротехники, по воскресеньям пропадал на рыбалке. Одним словом мудак-мудаком, таких, как он, в Самаре было видимо-невидимо. Взял он меня однажды на рыбалку, разогнал свою тарахтелку до предела и где-то между телецентром и постаментом с самолетом мы вылетели на обочину, наскочили на камень, крепко подлетели, перевернулись. Кончилось все дерьмово: Ерёму отправили прямым ходом в морг, меня же в больницу. Провалялся я там пару месяцев. Вышел хромым.

Спустя несколько лет стал я ещё тем красавцем – нос длинный, тонкий, на кончике чуть вздернутый, когда стоял, пальцы рук доставали до колен, к тому же хромоногий. Некоторые девчонки то ли по доброте, то ли из сочувствия говорили, что у меня красивые большие глаза, да и губы что надо. Если честно, я недолго горевал по своей наказистости, очень быстро освоился с хромотой, а на мой нос вообще внимания не обращал. Да и не имело все это особого значения в жизни. Были девчонки, которые охотно встречались со мной и не только встречались.

Моя мать, как мне рассказывал отец, умерла, когда мне исполнилось четыре года. Я её плохо помнил. Отец работал сварщиком, жил с какой-то плюгавой бабенкой, на меня смотрел, как на неизвестно откуда взявшегося пацаненка. Когда мне исполнилось шестнадцать, папаня расстался со своей сожительницей и женился, по настоящему женился, на молоденькой симпатичной аптекарше. У той, как оказалось, были приличные бабки, звали её Любовь Петровна – очень приличная женщина и добрая. Купили они большую трехкомнатную квартиру в только что отстроенном доме в старом районе Самары. Примерно в ту пору я решил завязать свои дела со школой, хотя учился совсем неплохо, не стал препираться с отцом и уехал в Тольятти, куда меня звал Толя Новосельцев, с которым мы учились в одной школе. Он был тремя годами старше и уже как год работал с мужичками в автомастерской. Не то чтоб я был каким-то умельцем по части машин, но кое в чем варил и не жаловался на свои длиннющие лапы.

Не помню точно с какого времени, может быть, даже ещё до школы у меня появились какие-то выверты, правда замечать их я стал много позже. Вряд ли это было связано с моей внешностью, с хромотой – тут были какие-то другие причины. Да и не дразнили меня в школе, случалось что-то на улице или на транспорте, но это не в счет. Драться я не любил, хотя несколько раз влез в это дело. В школе Славка Голубничий поставил мне фингал, я же вышиб ему зуб и крепко саданул ногой ему в брюхо. Мать Славки обратилась в полицию, но ничего не было. Вскоре после этого зимой какой-то хмырь в трамвае протиснулся ко мне с паскудной улыбочкой, взял двумя пальцами меня за кончик носа и вякнул:

– Я подержусь, ты как?

Я ему врезал от души, шапка у него слетела на землю, он спрыгнул с подножки, я следом. Этот охломон не успел её надеть, я же с размаху ногой шибанул ему по колену. Мы обменялись ударами, нас разняли. Но все это явная чепуха – мало ли кто дерется, да ещё когда малолетка. И это никакой не выверт. У меня было другое – очень тянуло сделать какую-нибудь пакость разного рода везунчикам. И совсем не от зависти. Я вообще не завистлив, мне плевать у кого сколько денег, какая у мужика карьера, бегают ли за ним девки. Но, наверно, меня что-то раздражало в тех, кому мне хотелось основательно насолить, прямо-таки скажем нагадить. Когда я учился, был такой парень. Звали его Валя, фамилия, кажется, Нилов. Чем-то он мне не пришелся. То ли тем, что у него все получалось, что был отличником, но были ещё ребята, которые учились лучше этого Нилова, но они меня не раздражали. Правда, Нилов был спортивным, хорошо крутился на турнике, у меня же все это не очень получалось. Но из-за этой ерунды не стоило ему устраивать фотомонтаж. Я же устроил. Нилову очень нравилась одна девчонка из десятого класса, на год старше нас, они встречались. За этой девчонкой ухлестывал её одноклассник, но она предпочитала Вальку. Я решил изготовить фотку, на которой она целуется с каким-то парнем, не обязательно со своим одноклассником. Договорился с одним фотографом, объяснил, что хочу. Мужику этому было примерно столько же лет, сколько покойнику Еремею. Все уяснив, он сказал:

– Я могу сделать фотографию и с её ухажером-одноклассником, но на это потребуется время. И деньги, само собой. Если согласен, покажи мне ту девку и её одноклассника.

Этот фотограф был ещё тем рвачом. Но я нашел деньги и примерно дней через десять он вручил мне фотографию. Я так думаю, что если б та девчонка гуляла со мной и так взасос с кем-то целовалась – и неважно с кем – я б её измордовал. А заодно и того, кто её тискал.

Примерно за пару месяцев до того как я бросил школу меня словно кто-то подтолкнул сделать ещё одну подлянку. В то время я совсем не считал это подлянкой, хотя и понимал, что так не стоило поступать. Но такие дела были мне в кайф. Как-то раз проходя в классе мимо второго стола в среднем ряду я почувствовал сильный запах. Я уже знал, что это за запах, так как полгода назад несколько раз переспал с разведенной молодухой из соседнего подъезда. Та плохо подмывалась и от неё иногда припахивало. Я стеснялся ей об этом сказать, но именно по этой причине перестал к ней ходить. Вот этот самый запах я и учуял, когда проходил в классе мимо второго стола. За ним сидели две подруги, имена их я забыл. Зато до сих пор помню имя Женьки Плетневой. Тихая и совершенно неприметная девчонка. Я с ней ни разу и не разговаривал. Вроде ничем она меня не раздражала. Может что и было в этой Женьке, но что именно не знаю. Как раз ей я и сделал подлянку, рассказав Юрке Санаеву, превеликому болтуну, что Плетнева вообще никогда не подмывается. Чуть ли не на следующий день Женьке стали прохода не давать, звали вонючкой, да ещё похлеще с матерщиной в придачу. По справедливости мне за такие вещи надо было фундаментально морду набить, это я спустя несколько лет осознал, хотя и по сей день от этой гадской привычки наговаривать на людей не отошел. Правда, в отличие от Нилова, о котором я больше ничего не слышал, всплыл один интересный момент. Через года три встретил я своего одноклассника и он рассказал, что эта Женька Плетнева крупно подставила свою подругу и ту выгнали с работы. Тогда я подумал, что Плетнева, скорее всего, была смердючкой, скрытой смердючкой, и я это почувствовал, хотя, может быть, это было и не так.

Наверно, эта аптекарша Люба действительно любила отца. За что, не знаю. Он, конечно, был мужиком в теле, не то что я – видный, высокий, с правильными чертами лица, вроде хорошо работал. Мне стукнуло девятнадцать, в армию меня не взяли из-за сильной хромоты. Отец сказал, что они с Любой будут перебираться в Новосибирск, там открылась фармацевтическая фабрика и его женушке предложили занять на этой фабрике должность начальника производства. Я мог поехать с ними, Люба меня звала, отец же не очень. Все это было как-то странно. Папаня не любил меня. Видимо, имелись у него на то свои причины. Носил я фамилию матери, отцовская фамилия У сков мне не нравилась и, получая паспорт, я предпочел взять фамилию матери Шебеко. Леонтий Шебеко – так звучало представительнее. Вряд ли такое отцу пришлось по вкусу, но он не стал возражать. Тоже было странно. Внешне я совершенно на папаню не был похож, да и на мать не особенно, если судить по тем её фотографиям, которые были у нас в альбоме. Иногда я подумывал, может я вообще какой-то приемный. Если так, то отношение ко мне папани было понятно. Они уехали. Интересно то, что папаня хотел их самарскую квартиру продать, но Люба была против – я её всегда называл Любой, молодая она очень, отец был старше её лет на пятнадцать. Она заявила, что квартиру перепишет на меня. Отец сразу согласился. Это тоже была странность – он же упрямый мужик и к женщинам относился без всякого уважения. Я решил, что тут вопрос в деньгах и он не стал с Любой спорить. И подумал я тогда, что мой Усков настоящий альфонс. Ему нет дела до меня, а если так, то и мне тоже. Он мне не звонил, а Люба позванивала, уезжая, оставила мне пятьдесят тысяч рублей и, стараясь быть строгой, потребовала, чтобы я нашел какую-то работу.