"Дорогая моя! Желанная!" - так заканчивалось его письмо. Это был голос его сердца, и ответ на письмо был для него ударом.

   Она писала, что сама не может далее скрывать от него правды. К ней вернулся муж. Правда, он не долго пробудет, но сейчас он не оставляет ее одну, он постоянно с нею, так что ей не легко даже получать и посылать письма. Она сама страдает от этого... Особенно ей тяжелы его ласки...

   От этих последних слов Рыбаков почувствовал острую боль, и ему показалось даже, что он вдруг ослабел и пошатнулся, точно его ранили ножом. Он сел, опустил на колени руки с письмом и видел, как белый листок бумаги дрожал в его пальцах; потом письмо выпало из рук и упало на пол. Он равнодушно поднял его и долго сидел и гладил себе лоб рукою, ни о чем не думая.

III

   Прошло более недели. Писем от Анны не было никаких. Рыбаков писал и не получал ответа. Он не знал, чем объяснить все это, и так заскучал, что настроение его стало невыгодно отражаться на работе. В цифрах бывали ошибки, дело пошло медленно и нестройно. Даже Синюхин сделал ему однажды дружеское замечание, но и это не помогло. Рыбаков ответил, что чувствует себя нездоровым и вскоре оставит службу.

   -- Чем же рассчитываете заняться?

   -- Поступлю в консерваторию. А там видно будет.

   -- Успех кружит голову, это верно, - сказал на это задумчиво Синюхин. Только я бы не советовал увлекаться мечтой. Место потеряете, а выйдет ли из вас артист, это неизвестно.

   Он хотел что-то еще добавить, но передумал и отошел от Рыбакова. Он направился в комнату, где одиноко сидела и стучала на пишущей машинке Зоя Егоровна, легкомысленная вдова с грубым некрасивым лицом, с пышными волосами соломенного цвета, отравленными ради кокетства перекисью водорода; она носила прозрачные кофточки с короткими рукавами и сильно открытой шеей, предполагая, что все мужчины должны были рано или поздно в нее влюбиться, и была на все руки первой затейницей и хохотуньей.

   -- Ну, Зоя Егоровна, - сказал ей Синюхин, входя и затворяя за собой дверь. - Наш Гамлет неисправим: в консерваторию поступает.

   -- Это зачем?

   -- Жаждет славы. Должно быть, для дамы сердца.

   Та весело рассмеялась и, обернувшись, сняла позади себя со спинки стула кожаную сумочку, порылась в ней, вытащила сначала носовой платок, потом карманное зеркальце и крошечную пудреницу с лапкой, потом три почтовых конверта с надорванными краями.

   -- А у меня целых три! - похвалилась она, со смехом потрясая письмами. Сегодня заходила в почтамт - и вот результаты.

   Синюхин взял из ее руки письма и, не собираясь читать, лениво спросил:

   -- Опять, вероятно то же и то же?.. Исписался, голубчик.

   -- Да. Нового ничего. Исписался.

   -- Так не пора ли в архив? - неожиданно предложил Синюхин.

   Он поправил очки. Прежняя, всегдашняя усмешка опять выступила у него на лице.

   -- Ну его совсем! У него мать была сумасшедшая. Да и он, того гляди, попадет в больницу. Давайте напишем прощальное письмо: уезжаю, мол, за границу; не поминайте лихом. Тем дело и кончится.

   Зоя Егоровна покачала головой.

   -- Нет! Это не годится, - сказала она серьезно.

   И вдруг опять захохотала. - Надо ее уморить... Непременно!

   Синюхин пожал плечами.

   -- По правде сказать, мне надоело выдумывать... Пожалуй, уморите ее, как это делается в хороших романах.

   Мне все равно.

   Оба они рассмеялись.

   -- Если согласны, у меня уж и проект готов, - предложила Зоя Егоровна. Мне самой стало скучно продолжать эту однообразную канитель. Я придумала эффектный конец.

   Она опять достала из сумочки сложенный лист и протянула Синюхи ну:

   -- Прочитайте.

   Тот стал читать вслух, но почти шепотом:

   -- "М. Г, Выполняя последнюю волю бедной подруги моей, Анны, возвращаю все ваши письма. Она оставила вам сердечное пожелание быть счастливым. Проболев двое суток, бедная Анна скончалась и увезена мужем на родину для погребения. Более ничего сказать вам о ней не могу.

   Прилагаю также кредитный рубль No 641: без него вы не могли бы получить на почте не взятые Анной ваши последние письма".

   Синюхин усмехнулся и утвердительно кивнул головой.

   -- Вы правы, - сказал он. - Это конец - окончательный. Дальше идти уже некуда. И в консерваторию незачем будет поступать. Удивлять талантом после этого конца - некого.

   Зоя Егоровна весело смеялась.

   -- Так и знала, что вы одобрите.

   Потом добавила, рассматривая мимолетно свой нос, и губы, и глаза в карманное зеркальце:

   -- За границей любят подобные мистификации. Переписываются с неизвестными, часто даже по газетным публикациям. У них все это живо и весело. Превосходный народ!

   На следующий день, когда Рыбаков пришел на службу и стал за свою конторку, он увидел пред собой толстый пакет, перевязанный крест-накрест бечевкой и запечатанный сургучом; возле пакета лежало письмо в узком сиреневом конверте, очевидно от женщины; почерк был совершенно незнакомый.

   Синюхин сидел уже на своем месте; возле него с папкой и с бумагами стояла Зоя Егоровна и еще один из молодых служащих, с которым Рыбаков не дружил. Все трое разговаривали о каких-то делах.

   Виктор Васильевич поздоровался с ними и, не садясь на табуретку, стал разглядывать сначала письмо, потом сверток. Что-то удерживало его разорвать конверт. Ему вспомнилось, как еще недавно на этом же месте он находил иные письма, которые узнавал не только по почерку; ему само сердце подсказывало еще издали, что его ждут здесь дорогие строчил... И теперь, не видя, перед собой тою письма, которого жаждал он всей душой, Рыбаков, точно назло кому-го, не интересовался полученным и, сам не зная почему, нисколько не торопился узнать ни содержание сиреневого письма, ни содержание пакета.

   Сунул сверток в карман, где лежал носовой платок, а конверт положил рядом с папиросницей, возле самого сердца. И долго в него, в этот конверт, билось и стучало сердце, как будто угадывая, что там есть нечто именно для него. Рыбаков раскрыл свою большую конторскую книгу и начал равнодушно набрасывать на счетах косточки.

   Никто не был свидетелем того момента, когда Рыбаков вынул письмо из кармана и прочитал о смерти Невидимки. Он сам не помнил, как и где это вышло. Ему показалось сначала, что он ошибся и не так понял. Перечитал еще раз и задумался. Ни особой тревоги, ни боли в душе он не почувствовал; даже как будто не удивился.

   Перед глазами возникла на секунду серая фигура с крыльями, с прекрасным печальным лицом - и растаяла... Не говоря никому ни слова, он пошел домой. Ему все время казалось, что идет он по воздуху, чуть выше камней, точно летит над дорогой. Пришел домой и сейчас же понял, что пришел не сюда: здесь ему делать нечего. И отправился к памятнику Гоголю, но и там нечего было делать. День стоял солнечный, тихий, молодая листва на деревьях хорошо пахла свежестью. Рыбаков шел, любуясь голубым небом и зелеными липами на бульварах. Все было прекрасно, и только одно его смущало: некуда было деваться; везде он чувствовал себя лишним.

   Долго шел он так - и оказался в Сокольниках, среди длинных просек с громадными соснами в чаще. Ноги его уже устали; он сел на скамейку, но мимо прогуливались какие-то люди, и это его тревожило: он был лишний среди них. И он ушел в густую чащу, где никого не было, только стояли сосны, жившие лет по сто, да кусты, да трава. Стрекотали вокруг кузнечики, пролетали легкие бабочки, и пели хоры птиц.

   В глубине леса он заметил большое упавшее дерево, подошел и сел на него. Здесь он впервые за целый день свободно вздохнул и начал собираться с мыслями. Вынул опять письмо и долго читал его, потом вынул связку своих писем, развернул их - и сразу воспоминания и чувства хлынули на него потоком. Силы не выдержали. Он приник головой к дереву, обнял его и зарыдал, как ребенок.

IV