II

   Ясный морозный день. В воздухе тишина невозмутимая.

   Небо совершенно голубое, точно летом, и солнце светит по-летнему, только не греет, и белый снег вокруг блестит и искрится, так что больно смотреть, и вьется впереди наезженная дорога прихотливыми очертаниями, и не хочется отрывать взоров от сверкающей бесконечной равнины, что тянется по левой стороне не тронутая человеческими ступнями, до самых краев небосклона. Правый нагорный берег глядит на нее исподлобья, как старец-жених на молодую невесту, и там, где раскинулись старые Печоры с их колокольнями, утопающими летом в зелени садов, торчат оголенные ветки. Угрюм и задумчив этот нагорный берег, весь обросший старыми лесами; заиндевелые деревья производят самые фантастические сочетания: то чудится в них какой-то терем волшебный, то узоры, вышитые по канве, - целый русский сказочный мир встает в воображении...

   А тройки летят во всю мочь, крутя за собою снежную пыль. "Эх! Эх!" покрикивают ямщики. Чутко и вольно разносятся окрики, радостной песней заливаются колокольчики, и снежная пыль летит прямо в лицо и крепко садится на фартук повозки. Глядишь-глядишь на все стороны, и не хочется слова сказать. Вон что-то черное виднеется в стороне - это полыньи. Иногда полыньи встречаются очень большие, с версту длиною; говорят, не будь их, рыба не могла бы зимовать в реке, - так ли? Некогда разбирать!

   Морозный воздух вплетается в усы и в бороду, смораживает ресницы. "Эх! Эх! Други милые!" - слышится веселый окрик, и непонятно, чему веселится ямщик.

   Но тут, то там в разных местах по реке возвышаются ледяные кресты, иногда до сажени ростом.

   Бородатову надоело молчать. Он глядел направо, глядел налево: прекрасные, но одинаковые картины, хотя и одинаково прекрасные, менялись перед его глазами. Он давным-давно знает волжский обычай с ледяными крестами, но ему хочется слышать человеческий голос, который нарушил бы величаво ледяное безучастие природы.

   -- Ямщик!

   Тот мгновенно обернулся, но тотчас же привстал, нахлобучив шапку, чтоб не свалилась, гикнул и пустил тройку еще быстрее.

   -- Ямщик!

   -- Ась?

   Бородатов почувствовал себя барином и почему-то рассердился, по крайней мере в голосе его зазвучала командирская нотка:

   -- Что за кресты, я спрашиваю.

   Ямщик опять привстал, хотел было опять гикнуть, но спокойно опустился на облучок и, балуя вожжами, ответил:

   -- Обыкновение. Ребята делают изо льда; наколяг и сложат крестом. Так уж заведено, чтобы в крещение после обедни строить.

   -- Зачем же? Примета, что ли, какая?

   -- Кто ж их знает, должно быть примета.

   Для разговоров, однако, не время: вот уж чернеется кабак на седьмой версте, у дверей которого лошади останавливаются сами, потому что это тоже волжский обычай, и ни одна тройка его не минует. Ямщики проворно соскакивают с повозок и молча подходят к Матвею Матвеевичу, ухмыляясь и почесывая в затылках. Лошади стоят, тяжело дыша; от них валит пар, замерзая вокруг губ и ноздрей.

   Получив по серебряной монете, ямщики через минуту вернулись, утирая рукавом губы, вскочили снова на облучки, гикнули, и повозки, взвизгнув полозьями по скрипучему снегу, опять понеслись вдаль.

   Много было прикушено языков, много было посажено синяков на лбы и шишек на затылки, прежде чем выдуман такой экипаж. Русский человек доходил до него постепенно, не торопясь, и всякий раз умудрялся горьким опытом.

   И, наконец, состряпал такую штуку, что, кати на ней хоть к чертям на кулички, - горя мало! Это не сани с ковровым задком и мягким сиденьем, в которых езжали, бывало, откупщики на прогулки; это не кошева, в которой и до сих пор ныряют по ухабам разные куплетисты и фокусники, неизбежные гости всех русских ярмарок, или тащатся мелкие комиссионеры; это даже не монастырская кибитка, в которой возят архиерея, хотя она тоже напоминает, как и та, бабушкин чепчик. Все в этой повозке отличается прочностью и удобством: косогор ли, ухабы - ей все нипочем!

   Засел в этот "бабушкин чепчик", приделанный к высоким розвальням, натянул на ноги меховое одеяло, и лети хоть за тридевять земель, ни о чем не горюя. Что ей сделается, этой повозке? Наскочила на кочку - небось! не опрокинется набок, потому что по бокам приделаны отводы, вроде вторых оглоблей, которые берегут ее и слева и справа. Понесется ли она по ухабам, и то не беда, - разве только охнешь от неожиданности, а уж язык не прикусишь и не станешь бодаться с ямщицкой спиной или с своим собственным чемоданом. Чепчик сделан из прочного лубка и околочен циновкою; на случай солнца - сверху спускается "зонтик", на случай вьюги поднимается фартук до самого зонтика, а на случай голода или жажды в кузове имеются два кармана, где хранится все необходимое: закуска, коньяк, табак и тому подобное. Под сиденьем - перина, за спиною - подушки, так что ни сидишь, ни лежишь, а натянешь на ноги меховое одеяло да завернешься покрепче в доху поверх полушубка, поднимешь фартук, опустишь зонтик да выпьешь на сон грядущий так тут не то что ухабы или мороз, а никакая метель не страшна!

   Пока тянулась однотонная ледяная картина, пока по свежему следу мчались повозки, крутя за собою снежную пыль, Матвей Матвеевич, не успевши еще освоиться, ежился и потирал руки от холода, молча следя за бегом коней, а потом, откинувшись глубоко на подушки, сказал Бородатову:

   -- Ну-ка, Федор Николаевич!

   Тот проворно вынул из кармана повозки откупоренную бутылку и молча налил коньяку в дорожный стаканчик.

   Панфилов молча выпил, закусил леденцом и молча кивнул на бутылку, что означало: "Выпей и ты!"

   Выпил и Бородатов. Выпили и в задней повозке; только те догадались эго сделать пораньше и теперь занялись разговорами. Кротов узнал, что ямщика зовут Еремеем и что у него пять человек детей.

   Переговариваясь и пошучивая с ямщиками, путники весело и незаметно добрались до первой станции Кстово, расположенной почти у самого берега. Здесь почему-то не говорят "кресты", а говорят "кеты", и не говорят "креститься", а говорят "кститься", потому и станцию называют не Крестово, а Ксюво. Сделав крутой поворот, тропки с звоном и шумом подкатнлл к крыльцу.

   В это время от крыльца отъезжали повозки Тирмана и Сучкова. Как только их увидал Матвей Матвеевич, так и остолбенел, не успев даже вытащить из повозки ногу, и стоял на одной, точно аист.

   -- Так и есть! - вскричал он в негодовании. - Надули! Надули! - И, выскочив на снег, не знал, куда деваться. - А все вы! - набросился он на приказчиков. - Укладывались десять лет! Староста! - закричал он еще громче, распахивая шубу.

   Ему вдруг сделалось жарко. Вид его был необычайно строг и грозен, а голос, на который мгновенно выбежал староста, прогремел, как команда.

   -- Живо! Курьерских!.. А вы, молодцы, - обратился он к ямщикам, удружили: получай по рублю!

   Новые ямщики целою толпой хлопотали между тем у повозок, впрягая свежие тройки.

   -- Скорей! Скорей! - волновался Матвей Матвеевич, то подходя к повозкам и понукая ямщиков, то вглядываясь вдаль и щурясь на две черневшие точки.

   -- Прописаны подорожные? Садитесь! Пошел, ямщик!

   Догоняй те тройки!

   Взвился кнут - и лошади помчались. Волнение Панфилова, однако, не улеглось. Все внимание его было обращено на дорогу, по которой вдалеке неслись две скачущие тройки.

   -- Пошел! Гони! - покрикивал Матвей Матвеевич, не спуская с них глаз. Да пошел же ты, черт тебя побери!

   Ямщик нахлестывал лошадей и торопился, в надежде получить на чай, не обращая внимания на ругань. Тройка летела, а Панфилов все не мог успокоиться.

   -- Гони! Гони!.. Ах ты скотина, как едешь! Вот я тебя! я тебя!

   Но браниться во весь голос на морозе не так-то легко, и Матвей Матвеевич устал.

   -- Да ругайся хоть ты! - толкнул он Бородатова, откидываясь в глубину повозки.