-- С приездом, Афанасий Львович! Добро пожаловать! Милости просим, гость дорогой! - почти вырывая из рук поклажу, говорила ему старуха, стараясь кланяться ниже.

   Кивнув ей головой, Курганов подошел прямо к Степаниде Егоровне и, сняв перед нею шапку, протянул руку.

   -- Здравствуйте, Степанида Егоровна! - проговорил он с улыбкой, слегка заигрывающим тоном. - Вы на меня и взглянуть не хотите?

   Действительно, Степанида потупила перед ним глаза, но, услышав упрек, быстро окинула его взглядом, улыбнулась и опять опустила голову.

   Через минуту они все трое входили уже по лестнице в мезонин, а следом за ними тащил на спине чемодан Максимка, чуть не плясавший от радости под своей ношей. Он был чрезвычайно доволен, что дождался, наконец, человека, который, точно красное солнышко, обогревает всех живущих здесь в доме, перед которым молчит и ежится даже сама Емельяниха.

   Афанасий Львович имел вид молодцеватый; голос у него был громкий, взгляд упорный и смелый. Приезжая к Емельянихе, он распоряжался у нее, как у себя дома, и все его здесь слушались и любили, потому что он ни на что не скупился, был всегда весел, денег не считал и обладал удивительной способностью подчинять себе всех окружающих.

   Он был из числа людей, которым жизнь - грош, но, пока они живы, им подавай всего, чем жизнь красна. Ничем не стесняясь, всего требуя, за все щедро платя, Курганов любил жить на широкую ногу и любил, чтобы все кругом него кипело, двигалось и жило. Бывало, крикнет во весь дух:

   "Максимка!", и Максимка являлся перед ним свежий, бодрый, смотрящий во все глаза в ожидании приказаний. "На почту! - скажет Курганов, подавая пакет. - Да живо!" Или крикнет внезапно: "Беги, разменяй!.." Давая Максимке сторублевую бумажку, а иногда две и три, - он подкупал его доверием, какого тот отродясь не видывал ни от кого даже на двугривенный.

   Когда Афанасий Львович, войдя в свою комнату, помещавшуюся наверху, рядом с комнатой Степаниды, умылся и переоделся, молодая хозяйка пригласила его к чаю. На столе, кроме самовара, стояла водка, закуска и на черной сковороде шипела яичница.

   -- Прошу покорно, Афанасий Львович!

   Курганов вошел, неся в руках большой сверток.

   -- Сначала возьмите гостинец, Степанида Егоровна, - сказал он, передавая подарок. - Недавно ездил в Москву...

   Какие материи стали там вырабатывать, что твоя заграница!

   Степанида раскраснелась от удовольствия, притворно смутилась и, принимая сверток, молча улыбалась, не зная, что сказать.

   -- Что вы это, Афанасий Львович... Вы совсем меня избалуете.

   -- Ну-ну, - возразил тот, ласково махнувши рукою. - За кем другим, а за вами не пропадет.

   Он пододвинул стул и сел к самовару.

   -- Чайку не угодно ли? Или, может, позавтракать?

   Небось проголодались в дороге.

   Курганов оглядел быстрым взглядом бутылки и, потирая руки, ответил:

   -- От чая откажусь, а вот водочки выпью. Удивительно вы понимаете мой характер, Степанида Егоровна! Что дорожному человеку требуется? Чарка водки да поцелуй на закуску!

   Он не спеша открыл бутылку, налил две рюмки и предложил чокнуться.

   -- За счастливый приезд, Степанида Егоровна!

   -- Кушайте на здоровье!

   Он выпил, крякнул и, притянув свободной рукой к себе Степаниду, поцеловал ее в губы, потом начал закусывать и расспрашивать про нынешнюю ярмарку - много ли приезжих, хорошо ли торгуют и в каком трактире поют лучшие арфистки.

   Степаниде было на вид около тридцати лет. Высокая, дородная, с крупными черными глазами и с непонятной улыбкой, не то застенчивой, не то задорной, она производила загадочное впечатление на свежего человека, но Курганов был не из тех, которые задумываются над чем-нибудь в жизни, а тем более над женскими взорами и улыбками.

   Степанида считалась вдовою, но о вдовстве своем, кажется, не печалилась; для развлечения у нее имелась гитара, на которой ее выучил кто-то играть "За рекой, на горе", а в шкафчике стояла наливка для хороших знакомых, и покойный пристав, не тем будь помянут, в долгие зимние вечера нередко засиживался здесь до рассвета. Да и не одному приставу знакома была "вдовья" наливка...

   Наскоро позавтракал, Афанасий Львович спросил вина.

   -- Ну, выпейте, Степанида Егоровна! Говорят, старый друг лучше новых двух... Много новых-то друзей завели за зиму?

   Он поднял стакан и молча улыбался, ожидая ответа.

   Степанида чуть было не смутилась под его взглядом; она хотела ответить упреком, но раздумала и сказала игриво:

   -- А хошь бы и много, Афанасий Львович?

   Однако сейчас же раскаялась в таком ответе и печально вздохнула, словно желая сказать, что никакие друзья не могут заменить ей одного человека, а какого - поди угадай!

   Выпив залпом стакан, Курганов лукаво погрозил ей пальцем и, поклонившись, вышел из комнаты, а затем уехал на ярмарку.

III

   Когда свечерело и деловая ярмарка затихла до утра, то до утра же зашумела веселая ярмарка. Магазины давно уже заперты, но по трактирам песни, хохот и музыка; всюду набилось народу, что мух на мед, и некуда присесть запоздавшему посетителю.

   У Емельянихи хотя и не трактир, но гостей набралось немало; хлопают пробки, льется вино, а табачный дым, словно туман, висит в комнате и щиплет глаза. Это деловая компания празднует приезд Афанасия Львовича. Степанида Егоровна, улыбаясь и отшучиваясь, сама подносит гостям стаканы, и все с нею чокаются, все кричат и глядят на нее полупьяными полувлюбленными глазами; всем нравится ее пышный, колыхающийся стан, ее сочные, розовые губы, звенящий, увлекательный смех и маслянистые черные, как вишни, глаза; но никому она не отдает предпочтения, и напрасно стараются гости закручивать стрелкой усы, приглаживать бороды, капули и проборы - все для нее одинаковы; только к Курганову, сидящему на диване поодаль от компании, подходит она чаще, да и то по делу, потому что он настраивает ее гитару.

   -- Знать, попортилась, Афанасий Львович, давно уж в руки не брала, говорит она и снова отходит к столу.

   То поднося вина, то рассказывая о гитаре, то жалуясь, что разучилась играть, Степанида Егоровна все время, пока Курганов подвязывал и пробовал струны, переговаривалась с ним, возбуждая зависть в гостях, а когда тот и сам подошел к столу и, настроив гитару, предложил спеть, то хозяйка, а за ней и гости хором затянули "Милую", но сбились, расхохотались и запели "Крамбамбули", продолжая чокаться и подливать в стаканы. Заглушая нестройный хор, кто-то громко запел, указывая обеими руками на Курганова:

   Приехал на ярмарку ухарь-купец,

   Ухарь-купец, удалой молодец...

   Феня, притаившись за дверью, не спускала глаз с Афанасия Львовича. Ей было приятно смотреть, как он иногда развалится на диване, как неожиданно встанет, чокнется и выпьет вина, или проведет рукой по струнам, или запоет...

   Какие у него добрые глаза, и как он весел! Другие тоже сидят и пьют, хохочут, кричат, но видно, что они все пьяны и грубы, а он такой добрый-добрый... Фене нравился больше всего голос Курганова; в нем было ч го-то душевное и простое. Но отчего же голос его такой грустный, когда он поет? Все радуются и кричат, а у Фени от этого голоса щемит на сердце и хочется заплакать...

   ...Всю ночь не смыкал я, бывало, очей,

   Томился и думал я только о ней.

   Теперь все прошло Пролетела весна,

   И молодость жизни далеко ушла ..

   раздавался голос Курганова, и Фене казалось, что Афанасий Львович действительно о чем-то горюет, и, улыбаясь, она думала: "Хороший... добрый человек!.."

   .. А старость все ближе и ближе подходит,

   Готовлюсь я в вечность совсем перейти,