Долго царили мрак и вихрь, долго крутились снежные хлопья, пока, наконец, не засветлело в воздухе. Мало-помалу бледнела ночная мгла, и сумрак делался реже, и затихала вьюга, но небо было сплошь затянуто тучами и все еще порошило снегом. Начинало светать... Понемногу, сквозь сыпавшийся снег, очерчивались сначала ближайшие предметы, виден стал облучок, силуэты коней, потом стало можно различить и лицо ямщика и образовавшиеся за ночь снежные холмы, и, наконец, впереди стал виден забор, в который почти упирался коренник.

   -- Батюшки! Да ведь это станция! - воскликнул удивленный ямщик, хлопнув себя обеими руками по бедрам. - Ишь ты, лукавый попутал!..

   И он пришел вдруг в такую ярость, что начал ругаться, оговариваясь на каждом слове: "Прости ты мое согрешение!"

   -- Ах ты, лукавый!.. Ах ты, сила нечистая, куда завела!.. Вот чтоб тебе ни дна, ни покрышки!

   В бешенстве он много раз ударял изо всей силы кнутом по свежему снегу, и прежде чем разбудить седоков, он вволю отругал рассеявшийся мрак и насулил таких невзгод лукавому и всей его родне, что горькая обида отлегла, наконец, от души, и облегчилось его русское сердце.

   -- Я говорил, что кабак! - рассердился на него Бородатов. - Лошади остановились, значит кабак!

   -- Где ж он, кабак? - рассердился ямщик в свою очередь. - Станция нешто кабак?

   -- Как же ты станцию не знаешь!

   -- Где ж ее знать? Очень хорошо ее знаю, а разве видно? Вон она, теперь ее видно, а давеча разве можно!.. Ах ты, сила нечистая! Чтоб тебе...

   В огорчении он опять начал браниться, стараясь припомнить, как было дело: наехал ли он на станционный задворок, или лошади сами дошли по памяти, когда все спали, но только нечистая сила была здесь больше всех виновата, и в этом он был твердо уверен.

   Жалкие, продрогшие вошли путники в станционную залу. Раздевшись, все сели ч старались опомниться. Матвей Матвеевич молчал и не мог помириться с мыслью, что станцию в каких-нибудь двадцать верст ехали целую ночь.

   Тут же в комнате, развалившись на кресле, спал бритый мужчина, а на диване маленькая худенькая дама; ее лицо от утреннего серого света казалось очень непривлекательным, со следами утраченной красоты. Голоса прибывших разбудили обоих. Сначала проснулся мужчина и взглянул на свет с таким страдальческим выражением, точно от этого взгляда у него заболели все нервы, протер глаза и откашлялся, а потом проговорил, ни к кому не обращаясь:

   -- Ну, ночка! Черт знает что за погода!

   -- Большая бура! - сказал на это староста, вышедший навстречу. - Всю ночь крутило.

   -- А дальше какова дорога? - спросил Матвей Матвеевич.

   -- Нырковата, сударь. Ямщики вчерась были, сказывают, очень нырковата, к тому же много обрезов намело за ночь.

   После мучительной ночи всем хотелось отдохнуть, и сообщение старосты их огорчило.

   "Нырковата..." Легко сказать, нырковата! когда опытный ездок заранее чувствует от этого слова боль в пояснице.

   -- Ох, уж эти мне деревянные станции! - вздохнул Матвей Матвеевич, называя так предстоявшие Кленово, Сосново, Дуброво, где всегда бывает отвратительная дорога, и, кроме того, начинаются опять Аракчеевские аллеи, с которыми не может помириться ни один путник и не может забыть их долгое время.

IX

   Последний день!..

   Впереди еще целые сутки, а все уже говорят: "Слава богу!" - и мечтают об отдыхе и спокойных вагонах. Однообразен и бесконечен кажется этот последний день, желание отдыха возрастает при виде каждой новой станции, и, несмотря на ухабы, все кричат в нетерпении: "Пошел! Пошел!"

   Почти до полудня не переставало хмуриться; серые тучи обложили весь небосклон, и только там, где было солнце, они казались светлее и реже. Однако мало-помалу тучи начали двигаться, поплыли сперва нижние облака, легкие, как дым, а над ними поверху задвигались мохнатые седые клочья; местами делалось чернее от них, местами проглядывала синева; иногда прорезывался внезапный луч солнца и вдруг окрашивал огромную тучу в золотисто-грязный цвет и кидался скорее на дорогу, озаряя на минуту белоснежную окрестность ослепительным блеском... В небе творилось что-то неведомое: было тихо в воздухе, почти безветренно, но тучи, разорвавшись на множество кусков, целыми полчищами двинулись к северу; а с юга вслед за ними выплывали новые облака и тянулись дружными вереницами; за этими следовали еще новые, но уже не хмурые, а веселые и румяные, потом белые, которые серебрились на солнце, плывя врассыпную по голубому небу, - и день засиял во всей своей силе.

   Впереди по дороге, так же, как первые вереницы туч, тянулся нескончаемый обоз, занимая собою целиком всю узкую дорогу, и тройкам нельзя было проехать. Шаг за шагом двигались нагроможденные воза, прикрытые брезентами и рогожами, затянутые веревками; около них шля один за одним мужики на большом расстоянии друг от друга и все почему-то глядели вниз на дорогу.

   По совету Бородатова, никогда не терявшегося в затруднительных положениях, ямщик еще издали закричал обозникам:

   -- Свора-чи-вай!

   Но те продолжали свой путь, нимало не заботясь.

   -- Свора-чи-вай!.. - кричал во весь голос ямщик, нагоняя обоз. Гу-бер-натор едет! Свора-чи-вай!

   Ближние обозники оглянулись.

   "Гу-бер-натор!.." - услыхали они и, не поняв, в чем дело, бросились к возам и замахали руками передним.

   -- Губернатор! Губернатор! - кричали они уже сами.

   -- Губернатор! - перекликались дальнейшие. - Гу-бернатор!

   И по всему обозу, до самых передних погонщиков, которые виднелись отсюда серыми точками, мгновенно донеслось это магическое слово, передававшееся из уст в уста.

   -- Губернатор! - раздавалось все дальше и дальше на разные голоса, и все бросались к своим подводам и спихивали лошадей в придорожные сугробы, освобождая путь, по которому во весь дух мчались тройки, а задние мужики, поснимавшие было шапки, увидев обман, стали кричать передним:

   -- Держи! Держи их!

   Но колокольчики громким звоном и ямщики своими кряками заглушали их голоса, и, когда передние обозники догадались в чем дело, повозки были уже далеко впереди, и только снежная пыль летела от них в обе стороны.

   Чем ниже опускалось солнце, тем больше беспокоился Матвей Матвеевич; его нетерпение возрастало с каждой минутой: еще каких-нибудь три-четыре часа, и пермский поезд уйдет вместе с Тирманом... А до Перми еще целых три станции!

   Пока в Оханске меняли лошадей, Сучков отведал вкусных пельменей и браги, а Панфилов все ходил около повозек и в волнении поглядывал на небо. Ему хотелось остановить время; вернуть бы четыре часа, только четыре часа!..

   Часто вытаскивал он свой женевский хронометр и глядел почти с ненавистью, как маленькая проворная стрелка бежала по циферблату.

   -- Нет, не поспеешь!

   Вихрем летели быстрые кони, дух занимался от скорой езды, а вечернее солнце давно уже закатилось, и сумерки вновь затемнили дорогу.

   -- Ура! Здесь Тирман! - воскликнули в один голос Сучков и Матвей Матвеевич, когда, подъехав к "Култаеву", они увидали знакомую повозку и, прежде чем войти на станцию, поторопились ее оглядеть.

   -- Она! Она! Это тирманская повозка! - ликовал Сучков. - Глядите, Матвей Матвеевич, - тирманская.

   -- Ну, теперь не ускачет! - сказал тот и, войдя в комнаты, торопливо осведомился у смотрителя:

   -- Где Тирман?

   -- Тирман? Давно уж проехали. Страсть как летят! Все боялись к поезду запоздать: их где-то очень метель задержала, да потом лошадь околела на дороге, так на паре и ехали и деньги за нее отдали ямщику.

   -- Да он здесь! - возразил Панфилов.

   -- Нет-с, уехали! - усмехнулся смотритель. - А насчет повозки - дело пустое. Очень уж они торопились: бросили и багаж и повозки, а сами взяли салазки, впрягли лошадей, да и были таковы. Не знаю, как только доедут. Страсть как спешили на поезд, а повозку вместе с багажом велели выслать в Ирбит.