257

   "Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела и противна мне, --пишет отец в своем дневничке, начатом им "для одного себя". -- Очень, очень понял свою ошибку. Надо было собрать всех наследников и объявить свое намерение, а не тайно"⁵.

   Попробую теперь подойти к вопросу с точки зрения моей матери и постараюсь выяснить причины того сумбурного состояния, в котором она в то время находилась.

   В своих чудесных воспоминаниях моя тетка Татьяна Андреевна Кузминская⁶, описывая мою мать девицей, говорит, что Соня была всегда мечтательна и во всем умела искать драматическую сторону. Она даже завидовала младшей сестре в том, что та умела веселиться и радоваться "всем своим существом". В Соне этой способности не было.

   Мы, дети, до такой глубины анализа не доходили, но мы знали, что "мама шуток не понимает", и если нам что-нибудь казалось смешным, то к ней за сочувствием мы не обращались.

   Это отнюдь не значит, что она была угрюмого характера. Напротив, она большей частью была приветлива, умела разговаривать и производила на всех знающих ее очень хорошее впечатление.

   Если бы мне нужно было определить мою мать в нескольких словах, я сказал бы, что это была прекрасная женщина, идеальная мать и идеальная жена для всякого рядового человека, кроме такого великана, каким был мой отец.

   Афанасий Афанасьевич Фет, близко знавший и любивший нашу семью, говорил, что Софья Андреевна всю жизнь ходит по лезвию ножа.

   Не надо забывать, кто была Софья Андреевна. Дочь придворного доктора, воспитанная в аристократических традициях царствования императора Николая I, со всеми причудами старого барства.

   Восемнадцати лет, еще совершенным ребенком, чистым и цельным, она выходит замуж и навек поселяется в Ясной Поляне, где старые традиции воплощены в лице тетушки Татьяны Александровны и многочисленной дворни.

   С первых же дней Лев Николаевич радуется, как его молодая жена старательно и небезуспешно разыгрывает роль хозяйки. Он "задыхается" от счастья. Из мо-

   258

   лодой хозяйки вырастает молодая мать, семья разрастается, Софья Андреевна успевает не только справляться с обязанностями хозяйки и матери, она берет на себя обязанности переписчицы, и нет человека, знавшего нашу семью в то время, который не преклонялся бы перед красивой молодой женщиной, самоотверженно отдающей всю себя на служение семье и мужу.

   Если бы случилось, что она умерла в начале восьмидесятых годов, ее память осталась бы навсегда идеалом русской женщины. Про нее говорили бы, что, если бы не она, Толстой никогда не создал бы ни "Войны и мира", ни "Анны Карениной", и это была бы сущая правда, ибо только на фоне того семейного счастья, которым окружен был мой отец в первые пятнадцать лет женатой жизни, была возможна его напряженная созидательная работа.

   Из тринадцати детей, которых она родила, она одиннадцать выкормила собственной грудью. Из первых тридцати лет замужней жизни она была беременна сто семнадцать месяцев, то есть десять лет, и кормила грудью больше тринадцати лет, и в то же время она успевала вести все сложное хозяйство большой семьи и сама переписывала "Войну и мир", "Анну Каренину" и другие вещи по восемь, десять, а иногда и двадцать раз каждую⁷. Одно время она дошла до того, что отцу пришлось вести ее к доктору Захарьину, который нашел в ней нервное переутомление и сделал отцу дружеский выговор за то, что он недостаточно бережет свою жену.

   Когда с отцом произошел его духовно-религиозный переворот, не она отошла от него, а он отошел от нее. Она осталась тою же любящей женой и образцовой матерью, какою и была раньше. Не будь у нее детей, она, может быть, и пошла бы за ним, но, имея в начале восьмидесятых годов семь, а потом и девять человек детей, она не могла решиться разбить жизнь всей семьи и обречь и себя и детей на нищету.

   Во всем животном мире самка является хранительницей гнезда. Она по самой природе своей представляет из себя консервативный элемент, охраняющий семейные устои.

   Этот элемент самки был особенно ярко выражен в характере моей матери.

   259

   Девственный блеск не вполне еще распустившегося, цветка привлек тридцатипятилетнего Льва Николаевича, и он увлекся им со всем пылом своего бурного темперамента.

   На его глазах этот бутон распустился, и он пятнадцать лет радовался его роскошному цвету и чистому благоуханию. Виновата ли Софья Андреевна, что ее муж после пятнадцати лет жизни с нею вырос в великого мудреца и аскета?

   Найдется ли хоть одна женщина в мире, которая могла бы с легкой душой обречь на погибель то гнездо, которое она любовно вила в течение всей своей сознательной жизни, и пойти на подвиг?

   Как у всякой рядовой женщины, запросы духовные стояли у моей матери на втором плане, и религиозные вопросы решались ею при помощи удобных компромиссов, созданных услужливостью церковной религии и общественного мнения.

   Можно ли винить Софью Андреевну в том, что она не разделяла религиозно-философских взглядов своего мужа, если даже такие люди, как Фет и Тургенев, относились к ним как к чудачеству, отнимающему у мира великого писателя.

   Духовное расхождение с мужем было очень тяжело для моей матери.

   Я никогда не забуду той ночи, когда за несколько часов до рождения моей младшей сестры, Александры, отец поссорился с матерью и ушел из дому. Несмотря на то что у нее уже начались родовые схватки, она в отчаянии убежала в сад. Я долго бродил по темным липовым аллеям, пока наконец не нашел ее сидящей на деревянной лавке в дальнем конце сада. Мне долго пришлось ее уговаривать вернуться в дом, и она послушалась меня только после того, как я ей сказал, что я поведу ее силой.

   В первые годы своего морального кризиса отец часто бывал очень сумрачен и подчас даже суров. Как человек прямой, он ничем не смягчал своего отрицательного отношения к образу жизни семьи, и матери приходилось непрестанно чувствовать на себе его укор. И это, конечно, не могло не отозваться на ее психике.

   Не надо забывать, что она всю жизнь, несмотря ни на что, любила его и всю жизнь проявляла чисто мате-

   260

   ринскую, порою, может быть, даже и нелепую о нем заботу.

   Никогда не дожил бы отец до своего преклонного возраста, если бы не ежечасная забота о нем моей матери.

   Каждый день она заказывала для него специальные блюда и зорко следила за малейшими его недомоганиями. "Левочка любит перед сном съесть какой-нибудь фрукт", -- и каждый вечер на его ночном столике лежит яблоко, груша или персик. Для "Левочки" нужна какая-то особенная овсянка, особенные грибы, достается из города цветная капуста и артишоки, и, для того чтобы он не отказывался от этой еды, от него наивно скрывается цена этих продуктов.

   Мир преклоняется перед величием Толстого, его чтут, его читают. Но кому-то Толстого надо кормить, кому-то надо сшить для него блузу и штаны и, когда Толстой болен, кому-то надо за ним присмотреть.

   Это работа неблагодарная, и на нее способна только такая верная и преданная жена, какою была Софья Андреевна.

   Одна из причин, почему она боялась его ухода, была та, что, если он уйдет, его здоровье не выдержит новых условий жизни, -- и в этом она, к сожалению, оказалась права.

   Очень тяжелым ударом для моих родителей была смерть их младшего сына Ванечки. Он был, как последыш, любимец их обоих. На мою мать эта смерть подействовала потрясающе.

   В течение семи лет она дышала одним этим мальчиком. Все ее заботы были сосредоточены на нем одном. С его смертью она почувствовала пустоту, ничем не заполнимую, и с этого момента она уже потеряла равновесие навсегда.