Деликатность отца в отношении с нами доходила до застенчивости.
Были вопросы, которые он не решался затрагивать, боясь этим сделать больно.
207
Я не забуду того, как один раз в Москве он сидел и писал в моей комнате за моим столом, а я невзначай забежал туда для того, чтобы переодеться.
Моя кровать стояла за ширмами, и оттуда я не мог видеть отца.
Услыхав мои шаги, он, не оборачиваясь, спросил:
-- Илья, это ты?
-- Я.
-- Ты один? Затвори дверь. Теперь нас никто не услышит, и мы не видим друг друга, так что нам не будет стыдно. Скажи мне, ты когда-нибудь имел дело с женщинами?
Когда я ему сказал, что нет, я вдруг услыхал, как он начал всхлипывать и рыдать, как маленький ребенок.
Я тоже разревелся, и мы оба долго плакали хорошими слезами, разделенные ширмами, и нам не было стыдно и было так хорошо, что я эту минуту считаю одной из самых счастливых во всей моей жизни.
Никакие доводы, никакие рассуждения не могли бы дать мне того, что я пережил тогда.
Такие слезы шестидесятилетнего отца не забываются даже в минуты самых сильных искушений.
----------------
В период моей юности от шестнадцати до двадцатилетнего возраста отец очень внимательно следил за моей внутренней жизнью, замечал всякие колебания, поддерживал меня в моих хороших стремлениях и часто упрекал в непоследовательности.
От этого времени у меня сохранились некоторые его письма.
Первое письмо написано из Ясной в начале октября 1884 года, когда я с братьями Сережей и Левой жили втроем в Москве.
"Илья Львович, здравствуйте. Собака препротивная, но так как твое счастье жизни сосредоточено в ней, то ее оставят. Свойства ее таковы: вальдшнепов она не чует, а выстрел чует, и как только услышит, то бежит домой стремглав, Это сообщил мне Давыдов, ходивший с ней. Сапоги, мама говорит, надо починить, а новые к весне. Как ты поживаешь? О твоем времяпрепровождении, помимо гимназии, я не имею никакого представления,
208
А желал бы иметь. У тебя ведь неожиданные и необитаемые Толстые с театрами и Головины с музыкой появляются. Вчера я поехал на почту н вижу, бегут девчонки на гору у деревни. Куда вы? Пожар. Я выехал на гору -- горит у Бибикова. Я поехал -- горит рига, амбар, хлеб и сто пятьдесят ящиков с яблоками. Подожгли. Зрелище было, странно сказать, более комическое, чем жалкое. Мужики ломают, хлопочут, но, очевидно, видят это с удовольствием. Начальство, в том числе Федоров-урядник, старшина с брюхом -- командуют. Какие-то необитаемые помещики, в том числе Хомяков, сочувствуют. Два попа сочувствуют. Алешка Дьячок и его брат с необыкновенными кудрями, только что вернувшийся из хора Славянского -- сочувствуют. А яблоки пекутся, и мужики, очевидно, одобряют. Напиши же мне так, чтобы я понял немножко твое душевное состояние. (Я уверен, что ты бы подружился с Алешкиным братом от Славянского. Очень волосы хороши -- как копна. Папильотки действуют.)"2
Второе (открытка) написано отцом из Ясной осенью 1886 года, когда он тяжело болел ногой, а мы, старшие сыновья, жили в Москве с Николаем Николаевичем Ге (сыном).
"Вам пишут каждый день, и все знаете обо мне. Пишу сам "для прочности". Общее состояние хорошо. Если на что жаловаться, то на сон, вследствие чего голова не свежа и не могу работать. Лежу и слушаю женский разговор и так погружен в женский лик, что уже сам начинаю говорить: "Я спала". А на душе мне хорошо, немного иногда тревожно о ком-нибудь из вас, о душевном вашем состоянии, но не позволяю этого себе и жду и радуюсь на течение жизни. Вы только поменьше предпринимайте, а живите только бы без дурного, и выйдет прекрасно. Целую вас и Колечку"3.
К тому же времени относится следующее письмо:
"Написал тебе сейчас, милый друг Илья, письмо, правдивое по моему чувству, но, боюсь, несправедливое, и не послал. Я говорил там неприятности, но я не имею на это права. Я не знаю тебя, как хотел бы и как нужно мне тебя знать. И в этом виноват я. И хочу это поправить. Многое я знаю в тебе, что мне не нравится, но не знаю всего. Насчет поездки твоей думаю, что в вашем положении учащихся -- не в одной гимназии, но в
209
возрасте учащегося -- лучше меньше суетиться, потом всякие денежные бесполезные расходы, от которых легче воздержаться, -- безнравственны, по моему мнению, и по твоему, если только ты подумаешь. Если приедешь, я для себя буду рад, если только ты не будешь неразлучен с Головиным.
Так делай как знаешь. -- А работать тебе надо и головой, думать, читать, -- и сердцем, то есть разбираться в том, что точно хорошо и что дурно, хотя и кажется, что хорошо. Целую тебя. Л. Т."4.
Следующих три письма-- 1887 года.
"Милый друг Илья.
Все мне кто или что-нибудь да мешает отвечать на твои важные и дорогие для меня письма, -- особенно последнее.
То был Бутурлин, то нездоровье, бессонница, то сейчас приехал Джунковский, товарищ Хилкова, о котором я писал тебе. Он сидит за чаем и говорит с дамами (все не понимая друг друга), а я ушел и хочу хоть что-нибудь написать из всего, что я о тебе думаю.
Положим, что Софья Алексеевна запрашивает*, но подождать не худо, -- главное, с той стороны, чтобы укрепить ваши взгляды, веру. Все в этом. А то ужасно от одного берега отстать, к другому не пристать.
Берег, собственно, один -- честная, добрая жизнь себе на радость и на пользу людям. Но есть не добрая жизнь, так услащенная, такая общая всем, что если держаться ее, то не заметишь того, что это не добрая жизнь, и мучаешься одной совестью, если она есть; но если отстать от нее и не пристать к настоящему берегу, то будешь мучиться и одиночеством и упреками, что отстал от людей, и совестно. Одним словом, я хочу сказать, что нельзя желать быть немножко добрым, нельзя прыгать в воду, не умея плавать. Надо быть правдивым, желать быть и добрым вовсю. А чувствуешь ли ты это в себе? Все это я говорю к тому, что суждение княгини Марии Алексеевны** о твоей женитьбе известное: жениться молодым без достаточного состояния. Пойдут
* Я писал отцу, что мать моей невесты не разрешает мне жениться раньше двух лет. (Прим. автора.)
** Отец взял грибоедовскую княгиню Марию Алексеевну как символ/ (Прим. автора.)
210
дети, нужда, прискучат друг другу через один-два года, десять лет, пойдут ссоры, недостатки, -- ад. И во всем этом княгиня Марья Алексеевна совершенно права и предсказывает верно, если только у этих женящихся людей нет другой одной-единственной цели, неизвестной княгине Марье Алексеевне -- и цели не головной, не рассудком признаваемой, а составляющей свет жизни и достижение которой волнует более, чем все другое. Есть это у вас -- хорошо, женитесь сейчас же, и Марья Алексеевна останется в дураках. А нет этого, из ста шансов девяносто девять, что, кроме несчастья, от брака ничего не выйдет. Говорю тебе от всей души. И ты также всей душой прийми мои слова и взвесь их. Кроме любви моей к тебе как к сыну, есть еще любовь к тебе как к человеку, стоящему на распутье. Целую тебя, Лелю, Колечку и Сережу, если он вернулся. Мы живы и здоровы"5.
К тому же времени относится и следующее письмо: "Получили твое письмо к Тане, милый друг Илья, и вижу, что ты идешь все вперед к той же цели, которая поставилась тебе, и захотелось мне написать тебе и ей (потому что ты, верно, ей все говоришь), что я думаю об этом. А думаю я об этом много и с радостью и страхом-- вместе. Думаю я вот что: жениться, чтобы веселее было жить, никогда не удастся. Поставить своей главной, заменяющей все другое, целью женитьбу -- соединение с тем, кого любишь, -- есть большая ошибка. И очевидная, если вдумаешься. Цель -- женитьба. Ну, женились, а потом что? Если цели жизни другой не было до женитьбы, то потом вдвоем ужасно трудно, почти невозможно найти ее. Даже наверное, если не было общей цели до женитьбы, то потом уж ни за что не сойдешься, а всегда разойдешься. Женитьба только тогда дает счастье, когда цель одна, -- люди встретились по дороге и говорят: "Давай пойдем вместе". -- "Давай", -- и подают друг другу руку, а не тогда, когда они, притянутые друг к другу, оба свернули с дороги.
