В это время мы с отцом строили на деревне для одного из крестьян сарай.

   Файнерман крыл у кого-то избу, а сестры вязали рожь.

   Каждый взял, что ему нужно, мы с отцом -- топоры и пилы, Фейнерман -- вилы, сестры -- грабли, и пошли.

   Г.*** пошел с нами.

   Сестра Таня, всегда веселая и шутливая, видя, что г.*** идет с пустыми руками, обратилась к нему, называя его по имени и отчеству:

   -- Г. ***, а вы куда идете?

   -- На сэло.

   -- Зачем?

   -- Поомоогать.

   -- Чем же вы будете помогать? Ведь у вас ничего нет в руках, возьмите хоть вилы, будете подавать солому.

   -- Я буду помогать совэтом, -- ответил г.*** своим ломаным, на английский манер, языком, совершенно не замечая ни иронии Тани, ни того, насколько он действительно смешон и бесполезен своими "совэтами" "на сэлэ", где люди работают и где ряженые в широких английских спортсменских костюмах могут только помешать и испортить дело.

   Я с грустью вспоминаю об этом случае, чрезвычайно ярко характеризующем "толстовца", о котором идет речь.

   Сколько таких "советчиков" на моей памяти прошло перед моими глазами.

   Сколько их перебывало в Ясной Поляне!

   И как мало среди них людей, действительно убежденных и искренних.

   Многие резко свернули в сторону еще при жизни отца, а другие и до сих пор тщеславно хоронятся за его тень и только вредят его памяти.

   Недаром отец говаривал про "толстовцев", что это наиболее чуждая и непонятная ему секта.

   -- Вот скоро я умру, -- с грустью предсказывал он, --

   200

   и будут люди говорить, что Толстой учил пахать землю, косить и шить сапоги, -- а то главное, что я всю жизнь силюсь сказать, во что я верю и что важнее всего,-- это они забудут.

ГЛАВА ХХIII

Отец как воспитатель

   Здесь я вернусь назад и постараюсь проследить то влияние, которое имел на меня отец как воспитатель, и припомню, насколько сумею, все то, что запечатлелось во мне в пору моего раннего детства и потом, в тяжелый период моего отрочества, который случайно совпал с коренной ломкой всего мировоззрения отца.

   Выше я говорил об "анковском пироге", завезенном в Ясную Поляну моей матерью из семьи Берсов.

   Возлагая этот пирог всецело на ответственность мама, я был несправедлив, потому что у моего отца, ко времени его женитьбы, был свой "анковский пирог", которого он, может быть, не замечал, потому что слишком к нему привык.

   Этот пирог -- это был старинный уклад яснополянской жизни в том виде, в котором застал ее отец еще ребенком и который он мечтал впоследствии воскресить.

   В 1852 году, стосковавшись на Кавказе и вспоминая об родной Ясной Поляне, он пишет своей тетушке Татьяне Александровне письмо, в котором рисует "счастье, которое его ожидает":

   "Вот как я его себе представляю:

   После неопределенного количества лет, не молодой, не старый, я в Ясной Поляне, дела мои в порядке, у меня нет ни беспокойства, ни неприятностей.

   Вы так же живете в Ясной. Вы немного постарели, но еще свежи и здоровы. Мы ведем жизнь, которую вели раньше, -- я работаю по утрам, но мы видимся почти целый день.

   Мы обедаем. Вечером я вам читаю что-нибудь интересное для вас. Потом мы беседуем, я рассказываю вам про кавказскую жизнь, вы мне рассказываете ваши воспоминания о моем отце, матери; вы мне рассказываете "страшные истории", которые мы прежде слушали с испуганными глазами и разинутыми ртами.

   201

   Мы вспоминаем людей, которые нам были дороги и которых больше нет.

   Вы станете плакать, и я тоже, но слезы эти будут успокоительны; мы будем говорить о братьях, которые будут к нам приезжать время от времени, о дорогой Маше^*, которая также будет проводить несколько месяцев в году в любимой ею Ясной, со всеми своими детьми.

   У нас не будет знакомых, никто не придет нам надоедать и сплетничать.

   Это чудный сон. Но это еще не все, о чем я позволяю себе мечтать.

   Я женат. Моя жена тихая, добрая, любящая; вас она любит так же, как и я; у нас дети, которые вас зовут бабушкой; вы живете в большом доме наверху, в той же комнате, которую прежде занимала бабушка^**.

   Весь дом содержится в том же порядке, какой был при отце, и мы начинаем ту же жизнь, но только переменившись ролями.

   Вы заменяете бабушку, но вы еще лучше нее, я заменяю отца, хотя я не надеюсь никогда заслужить эту честь.

   Жена моя заменяет мать, дети -- нас.

   Маша берет на себя роль двух теток^***, исключая их горе; даже Гаша^**** заменяет Прасковью Исаевну.

   Не будет только хватать лица, которое взяло бы на себя вашу роль в жизни нашей семьи.

   Никогда не найдется душа такая прекрасная и такая любящая, как ваша. У вас нет преемников. Будут три новых лица, которые будут иногда появляться среди нас, -- это братья, особенно один, который часто будет с нами, -- Николенька, старый холостяк, лысый, в отставке, всегда такой же добрый, благородный.

   Я воображаю, как он будет, как в старину, рассказывать детям своего сочинения сказки, как дети будут целовать у него сальные руки (но которые стоят этого), как он будет с ними играть, как жена моя будет хлопотать, чтобы сделать ему любимое кушанье, как мы с ним

   * Сестра отца. (Прим. автора.)

   ** Пелагея Николаевна, мать Николая Ильича. (Прим. автора.) *** Пелагея Ильинична Юшкова и Александра Ильинична Остен-Сакен. (Прим. автора.)

   **** Агафья Михайловна. (Прим. автора.)

   202

   будем перебирать общие воспоминания о давно прошедшем времени, как вы будете сидеть на своем обыкновенном месте и с удовольствием слушать нас; как вы нас, старых, будете по-прежнему называть "Левочка", "Николенька" и будете бранить меня за то, что я ем руками, а его за то, что у него руки не чисты.

   Если бы меня сделали русским императором, если бы мне дали Перу, одним словом, если бы волшебница пришла ко мне с своей палочкой и спросила меня, чего я желаю, -- я, положа руку на сердце, ответил бы, что желаю, чтобы эти мечты могли стать действительностью.

   Знаю, вы не любите загадывать, но что же тут дурного? А это так приятно. Я боюсь, что это слишком эгоистично и что я вам уделил мало места в этом сча-стьи. Я опасаюсь, что прошлые несчастья оставили слишком чувствительный след в вашем сердце и это помешает вам отдаться будущему, которое составило бы мое счастье. Дорогая тетенька, скажите, были бы вы счастливы? Все это может случиться, и надежды так утешительны.

   Снова я плачу. Зачем я плачу, думая о вас? Это слезы радости; я счастлив от сознания своей любви к вам, какие бы несчастья ни случились, я не сочту себя вполне несчастным, пока вы живы. Помните ли вы нашу разлуку у Иверской часовни, когда мы уезжали в Казань? Тогда, как бы по вдохновенью, в самую минуту разлуки, я понял, кем вы были для меня, и, хотя еще ребенок, слезами и несколькими отрывочными словами я сумел дать вам понять, что я чувствовал. Я никогда не переставал вас любить; но чувство, которое я испытывал у Иверской, и теперешнее совсем иное, теперешнее гораздо сильнее, более возвышенное, чем в какое-либо другое время.

   Сознаюсь вам в одном, чего стыжусь, но должен сказать вам это, чтоб освободить свою совесть. Раньше, читая ваши письма, в которых вы говорили о ваших чувствах ко мне, мне казалось, что вы преувеличиваете. Но только теперь, перечитывая их, я понимаю вас, вашу безграничную любовь к нам и вашу возвышенную душу. Я уверен, что всякий другой, читая это письмо и предыдущее, сделал бы мне тот же упрек. Но я не жду этого от вас, вы меня слишком хорошо знаете, и вы знаете,