В это же лето в Ясной Поляне появился молодой еврей Файнерман, в то время искренний последователь отца, бескорыстный и убежденный идеалист.

   Он жил в деревне, работал для крестьян, не требуя за свой труд никакой платы, кроме самой простой, суровой пищи, и мечтал об учреждении христианской общины.

   Для того чтобы не терпеть притеснений от администрации, он принял в нашей церкви крещение.

   Одно время Файнерман был действительно так увлечен христианскими идеями, что поражал всех своей прямолинейностью и имел некоторое влияние даже на деревне, среди крестьян, в особенности среди молодежи.

   У него была жена, красивая еврейка Эсфирь, и маленький ребенок, которые жили на деревне в избе и буквально голодали.

   Файнерман приносил им куски хлеба, получаемые им за его труд, а часто, когда он работал для бедных крестьян, ему не давали ничего, и он голодал сам.

   Эсфирь ходила по деревне, а иногда и по нашей усадьбе, как нищая, и, где могла, выпрашивала пищу себе и ребенку. Наконец она потребовала от мужа, чтобы он за свою работу брал хоть по крынке молока в день для ребенка. Он и это не счел возможным сделать, и кончилось тем, что его жена, будучи не в силах вести такую жизнь, разошлась с ним и куда-то ушла.

   Один раз Файнерман зашел вечером к отцу, и он попросил его что-то прочесть ему вслух.

   Вдруг, во время чтения, Файнерман побледнел и без чувств свалился на пол. Оказалось, что он целый день работал, ничего не ел и обессилел от голода.

   196

   На отца это произвело потрясающее впечатление, и он никогда не мог этого забыть.

   -- Мы, сытые, объедаемся и ничего не делаем, а этот человек целый день работал и падает от голода.

   Какое яркое и ужасное сопоставление!

   В другой раз, осенью, заезжий цыган выпросил у Файнермана последнюю его свитку. Подошла зима, и Файнерман остался совершенно раздетый, в одной посконной рубахе.

   Конечно, об этом было много разговоров, и кончилось тем, что кто-то сжалился и к зиме его одели даже лучше, чем он был до этого одет.

   В этом году я приехал в Ясную Поляну после экзаменов в начале июня, тогда, когда вся семья была уже в сборе и летняя жизнь шла своим обычным, проторенным путем.

   Мне было девятнадцать лет, я считал себя женихом и мечтал о том, чтобы, женившись, начать с женой новую жизнь, соответствующую взглядам моего отца.

   Мне некуда было девать свои силы, и я пошел к отцу и сказал ему, что и я хочу работать и прошу его указать мне, что делать.

   -- Что же, прекрасно. Пойди к Жаровой, у нее муж пошел на заработки с прошлой зимы, и до сих пор его нет; она бьется одна, с детьми, ей некому вспахать ее надел. Возьми соху, запряги Мордвина и поезжай пахать, самое теперь время взмета пара.

   Я так и сделал и довольно скоро вспахал несколько загонов за деревней, около "озера".

   Я помню это новое для меня чувство полезной работы, приятное и успокоительное.

   Чувствуешь себя, как лошадь, впряженным в соху, за которой ходишь, отрезая борозду за бороздой, думаешь свою неспешную думу, смотришь на лоснящуюся ленту земли, бесконечной полосой сбегающую с палицы, на беспомощно извивающиеся в свежей борозде мясистые белые личинки майских жуков, на грачей, совершенно не обращающих на тебя внимания и тут же вслед за сохой подбирающих все то, что она для них достает, и не замечаешь усталости, пока не подойдет время обеда или пока сумерки не сгонят тебя домой.

   Тогда перевертываешь соху, прикручиваешь ее на сволоченьки, садишься боком на лошадь и едешь домой,

   197

   побалтывая ногами по обже и приятно мечтая об еде и отдыхе.

   Часто, отведя лошадь на конюшню, не дожидаясь домашних, бежишь прямо в людскую, где за непокрытым столом обедают "люди", присаживаешься в уголке, между кучером и прачкой, и круглой деревянной ложкой хлебаешь холодный квас с толченым луком и картошками или водяную крутосоленую мурцовку на зеленом масле.

   К петрову дню мы начали косить покос.

   Обыкновенно ясенские мужики убирали наши луга из части.

   Перед покосом они собирались в артели по нескольку семейств, и каждая артель снимала свои покосы, которые косились исполу, из третьей части или двух пятых, смотря по качеству травы.

   Наша артель состояла из двух крестьян, высокого Василия Михеева, длинноносого коротыша Осипа Макарова, моего отца, Файнермана и меня.

   Мы взялись косить молодой сад, за аллеями, и "прудище" на Воронке.

   Я косил в пользу той же Жаровой, а отец и Файнерман для кого-то еще.

   Погода в это лето была жаркая, покос спешный, потому что скоро стала подоспевать рожь, и подгоняла рабочая пора, и полевая трава, выгоревшая на солнце, была сухая и жесткая, как проволока.

   Только очень рано утром, с росой, она легче шла на косу, и надо было вставать с зарей, чтобы успевать выкосить намеченный накануне урок.

   Впереди всех шел лучший наш косец Василий, потом Осип, папа, Файнерман и я.

   Отец косил хорошо, не отставал от других, хотя потел сильно и видимо уставал.

   Глядя на меня, он почему-то находил, что я кошу, как столяр, что-то напоминающее столяра он видел в изгибе моей поясницы и во взмахе косы.

   Днем мы сушили траву и собирали ее в копны, а по вечерней росе опять выходили с косами и работали до ночи.

   По нашему примеру, рядом с нашей, составилась другая артель, многолюдная и веселая, к которой примкну-

   198

   ли братья Сергей и Лев и сын нашей гувернантки Alcide, очень милый малый, которого мужики прозвали Алдаким Алдакимовичем.

   Сестра Маша была в нашей артели, а Таня и две двоюродные сестры Кузминские были с ними.

   Наша артель называлась "святой" -- она была строгая и серьезная, -- ихняя легкомысленная и веселая.

   У них по праздникам, а иногда и по будням, пропивались копны, были вечные песни и веселье, а у нас, святых, было чинно и, признаюсь, скучновато.

   Признаюсь тоже, что иногда, когра у них пропивалась копна, брат Лев, который не пил водки, оставлял для меня свою порцию, и я с удовольствием временно изменял своим товарищам и выпивал его чашечку.

   Это не мешало мне относиться к их артели свысока, тем более что их веселье кончилось бедой.

   Пьяные мужики передрались, и главарь артели Семен Резунов переломил своему отцу, Сергею, руку.

   Это лето, о котором я рассказываю, было исключительное тем, что увлечение работой захватило всех жителей яснополянской усадьбы.

   Даже мама выходила на покос в сарафане, с граблями, а мой дядя, Александр Михайлович Кузминский, человек немолодой и занимавший в то время видное общественное положение, доносился до того, что у него все руки были покрыты огромными водяными мозолями.

   Конечно, далеко не все работающие разделяли убеждения отца и относились к труду идейно, но в то лето жизнь сложилась так, что работа завлекла всю нашу компанию и заинтересовала всех.

   Почему, вместо того чтобы кататься верхом, играть и веселиться, косил шестнадцатилетний француз Alcide и другие, не придававшие труду никакого нравственного значения?

   Единственное объяснение, которое я нахожу этой психологической загадке, -- это та заразительная искренность, которая лежала в основе характера моего отца и которая не могла в той или иной форме не увлекать других, близко к нему прикасавшихся людей.

   В это время приезжал к нам один из молодых последователей отца г.***³.

   199

   Был самый разгар рабочей поры.

   После завтрака вся наша компания собралась, и мы пошли к конюшне, где помещались рабочие инструменты.