Есть у Тагора потрясающий рассказ об индусе, который посвятил себя исканию истины и наконец сделался учителем¹².

   Он стоял на берегу священной реки, когда подошла к нему его красавица жена и, целуя край его одежды, сказала:

   -- Учитель, я знаю, что ты отошел от плотской жизни и достиг высших ступеней мудрости; что ты прикажешь мне делать?

   -- Исчезни с моего пути навсегда, -- сказал мудрец.

   Ничего не говоря, женщина тихо спустилась по каменной лестнице, вошла в воду и медленно скрылась под водами Ганга.

   184

   Мудрец бесстрастно посмотрел на водяные лилии и лотосы, покрывавшие то место, где скрылась голова его жены, и спокойно ушел в горы продолжать великое дело спасения своей вечной души.

   Меня пленяет красота этого рассказа, но я рад, что мой отец поступил не так, как поступил этот легендарный мудрец, и что он всем пожертвовал для спокойствия и счастья своей жены.

ГЛАВА XXI

Переезд в Москву. Сютаев. Перепись. Покупка дома. Федоров. Соловьев

   Осенью 1881 года вся наша семья переселилась в Москву.

   Переезд этот, являющийся логическим последствием всей нашей предыдущей жизни, оказался необходимым по следующим трем главным причинам.

   Старший брат Сергей поступил в университет, и его нельзя было оставлять в Москве без надзора.

   Сестру Таню пора вывозить в свет. Не дичать же ей, сидя в деревне, без порядочного общества.

   Остальных детей воспитывать в Москве без помощи отца гораздо легче, чем в Ясной.

   Летом мама ездила в Москву, наняла квартиру в Денежном переулке, и осенью мы переехали.

   В этом году, весной, я выдержал в Туле переходный экзамен из четвертого класса в пятый и должен был поступить в казенную гимназию.

   Папа пошел к директору одной из московских казенных гимназий, с тем чтобы меня поместить, но вышло неожиданное затруднение: в числе бумаг, требуемых по правилам для моего поступления, отцу предложили подписать поручительство за мою благонадежность.

   Он не захотел подписать эту бумагу, и из-за этого мне пришлось поступить в частную гимназию Поливанова, где меня приняли по экзамену, но без всяких лишних формальностей.

   -- Как я могу ручаться за поведение другого человека, хотя бы и родного сына? -- говорил отец, возмущаясь. -- Я объяснил директору, что глупо требовать от родителей такие подписки, он соглашается с тем, что

   185

   это ненужная формальность, а в конце концов все-таки оказывается, что без этого принять мальчика нельзя.

   С переездом в Москву всеми нами овладели новые впечатления городской жизни.

   Каждый из нас увлекался по-своему.

   Мама усиленно занялась устройством квартиры, покупкой мебели и под руководством дяди Кости сделала нужные светские визиты и наладила Танины выезды.

   Сережа весь ушел в свой университет, а я, в промежутках между посещением гимназии и приготовлением уроков, играл с уличными ребятишками в бабки и к весне уже успел влюбиться в незнакомую гимназистку.

   В эту зиму отец сошелся с сектантом Сютаевым, который его очень заинтересовал и имел на него несомненное влияние.

   Это был простой крестьянин Тверской губернии, по ремеслу каменотес.

   Отец узнал о нем еще в Самаре от Пругавина и сам поехал к нему в деревню.

   После этого, зимой, Сютаев приехал в Москву и прожил у нас в Денежном переулке довольно долго.

   На первый взгляд он произвел впечатление самого обыкновенного захудалого мужичка: жиденькая, грязноватого цвета, туго седеющая борода, засаленный черный полушубок, в котором он ходил и в комнате и на дворе, бесцветные небольшие глаза и типичная северная речь на "о".

   Как всякий хороший степенный мужик, он имел способность держать себя просто и достойно, не смущаясь никаким обществом, а когда он говорил, то чувствовалось, что то, что он говорит, обдумано им основательно и что поколебать его убеждения невозможно.

   Сютаев сходился с моим отцом в очень многом.

   -- Удивительно, -- говорил отец, -- что мы с Сютаевым, совершенно различные, такие непохожие друг на друга люди, ни по складу ума, ни по степени развития, шедшие совершенно различными дорогами, пришли к одному и тому же совершенно независимо друг от друга.

   Так же, как и отец, Сютаев отрицал церковь и обрядности, и так же, как и он, он проповедовдл братство, любовь и "жизнь по-божьи".

   -- Все в табе, -- говорил он, -- где любовь, там и бог.

   186

   Как человек простой, не понимающий компромиссов, Сютаев отрицал всякое насилие и не допускал его даже как средство противления злу.

   Он принципиально отказывался от платежа всяких повинностей, потому что они идут на содержание войска.

   А когда полиция описывала его имущество и продавала скот, он безропотно присутствовал при своем разорении и не сопротивлялся.

   -- Их грех, пусть они и делают. Сам ворота отворять не пойду, а если им надо, пусть идут. Замков у меня нет, -- говорил он, рассказывая об этом.

   Семья его разделяла его убеждения и жила в своей общине, не признавая личной собственности.

   Когда сына Сютаева забрали в солдаты, он отказался от присяги, потому что в Евангелии сказано "не клянись", и не взял в руки ружья, потому что "от него кровью пахнет".

   За это он был зачислен в Шлиссельбургский дисциплинарный батальон и терпел там большие лишения.

   Осуществление своего идеала "жизни по-божьи" Сютаев видел в христианской общине.

   -- Поле не должны делить, лес не должны делить, дома не должны делить. Тогда и замков не надо, сторожей не надо, торговли не надо, судей не надо, войны не надо... у всех будет одно сердце, одна душа, не будет ни твоего, ни моего -- все будет местное, -- говорил он, и в словах его чувствовалась глубокая вера в осуществимость этих идеалов, почерпнутых им из Евангелия.

   Отец настолько увлекался его проповедью, что часто сзывал на Сютаева гостей и заставлял его при них излагать свои взгляды.

   Понятно, что появление такого человека в Москве, да еще в доме Толстого, обратило внимание администрации.

   Генерал-губернатор князь Долгорукий послал к моему отцу элегантного жандармского ротмистра с поручением выведать у Льва Николаевича, какую роль играет в его доме Сютаев, каковы его убеждения и долго ли он пробудет в Москве.

   Я не забуду, как отец принял этого жандарма в своем кабинете, потому что я никогда не думал, чтобы он мог до такой степени рассердиться.

   187

   Не подавая ему руки и не попросив его сесть, отец говорил с ним стоя.

   Выслушав просьбу, он сухо сказал, что он не считает себя обязанным отвечать на эти вопросы.

   Когда ротмистр начал что-то возражать, папа побледнел как полотно и, показывая ему на дверь, сдавленным голосом сказал:

   -- Уходите, ради бога, уходите отсюда поскорей, -- я вас прошу уйти, -- крикнул он, уже не сдерживаясь, и, еле дав растерявшемуся жандарму выйти, он изо всех сил прихлопнул за ним дверь.

   После он раскаивался в своей горячности, очень жалел, что не сдержался и поступил грубо с человеком, но все-таки, когда не унявшийся генерал-губернатор прислал к нему через несколько дней опять за тем же своего чиновника Истомина, он никаких объяснений ему не дал, сказавши коротко, что если Владимиру Андреевичу хочется его видеть, то никто не мешает ему приехать к нему самому.

   Не знаю, чем бы кончилась эта история с придирками администрации, если бы Сютаев вскоре после этого не уехал.